Боров воспринял ее вопли за признак удовлетворения, радостно заухал, зарычал, вызывая воспоминания о боевых треножниках марсиан (так ухали проклятые инопланетяне, выпивая кровь из несчастных горожан), заколыхался, наполняя преступное лоно шлюшки своей вонючей слизью, а потом обмяк, отдуваясь, довольно ухмыляясь, как огромный морж, только что покрывший очередную самку из своего гарема.
Но моя бывшая так и продолжала выть, указывая на меня, застывшего на месте в самой красивой из зомбачьих поз – позе панночки, разыскивающей Хому Брута, спрятавшегося за силовым полем молитвы.
Кстати, обстановка располагала к ужастику – свет из светильников розовато-красный, за окном ночь – самое время для вылазок нечистой силы!
Боров наконец-то осознал, что воет девка не потому, что восхищена его гнилым стручком, теряющимся в складках жировой прослойки, повернул голову, и…
Нет, я не ожидал такой прыти от стапятидесятикилограммового хряка. Он слетел с кровати так, будто не давили его годы, сожранные бесчисленные шавермы и выпитые тонны консервированного пива, будто только что не отдал все свои силы в сладострастном порыве удовлетворить эту холодную, так любящую деньги красавицу! Эту шлюху, которая не гнушалась ничем, лишь бы раскрутить его на очередной банковский «транш»!
Бросившись в угол комнаты, он схватил кучу барахла, в которой можно было рассмотреть штаны и рубаху, больше напоминавшие сдутые воздушные шары, и с клекотанием, похожим на мелодичный звук, издаваемый пойманным индюком, выскочил в коридор, хлопнув дверью, спасительницей и избавительницей от всех видов нечистой силы.
А я продолжил свое движение, делая руками хватательные пассы, а затем глухо, хрипло, побулькивая, голосом ожившего мертвеца, как его представляют себе продвинутые киношники, грозно забубнил:
– Убийца! Убийца! Убийца! Я заберу тебя в преисподнюю! Убийца! Покайся, убийца! Иди в полицию, сдайся! Иначе я заберу тебя с собой! Убийца!
Бывшая визжала, я бубнил; ко всему прочему, двигаясь по постели, негодяйка случайно уселась голой задницей на пульт музыкального центра, и в квартире вдруг раздался громовой голос бабушки всея шуобиза, незабвенной Аллы Пугачевой, – старая песня, непонятно как оказавшаяся в современнейшем дорогом аппарате. Возможно, что просто включилось радио – что-то вроде «Ретро-ФМ».
Да, это была картина! Жаль, что никто не мог ее заснять на видеокамеру! Визжит и воет голая девица, под которой на простыне расплывается мокрая лужа (то ли результат соития, то ли просто обмочилась от страха), к девке тянет руки бубнящий и хрипящий зомби, а в квартире раздается свежий, бодрый голос примадонны: «Ах, Арлекино, Арлекино, Нужно быть смешным для всех. Арлекино, Арлекино, Есть одна награда – смех! Ах-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! И одна награда – смех! Ах-ха-ха-ха!»
Это «ах-ха-ха-ха!» вкупе с зомбаком звучало так жутко, так запредельно гадко, что я непроизвольно понюхал воздух – не обделалась ли злодейка? Если бы передо мной лично до всех этих событий появился эдакий черт в сопровождении песни примадонны – я бы наверняка обделался со страха!
Кстати, всегда считал, что в этой песне есть что-то дьявольское, точно! Так хохотать может только демон, и не просто демон, а настоящий, из ада!
Моя бывшая восприняла принюхивание как знак того, что я ищу жертву по запаху, а значит, настала кульминация преследования – поздний ужин зомбака, и потому очень быстро, как крыса, спасающаяся от кота-крысолова, нырнула во встроенный шкаф рядом кроватью, видимо, полагая, что уж там-то она будет в полной безопасности и оживший мертвец до нее точно не доберется.
И тогда я аккуратно, размеренно постучал в дверцу и прохрипел, стараясь перекрыть завывания маститой певицы:
– Завтра же пойдешь в полицию и во всем сознаешься! А я проверю! А не пойдешь – я буду приходить к тебе каждую ночь, каждую ночь! Найду тебя везде – даже если ты уедешь в свою деревню – и вырву твое сердце! А потом утащу в ад! Кайся, проклятая, кайся!
– Ах-ха-ха! И одна награда – смех! – Песня закончилась, а я, еще раз постучав в дверь и порычав, ушел в астрал, испытав чувство глубокого морального удовлетворения.
Ну что же, все получилось очень даже неплохо. Конечно, она решит, что ей все это приснилось, никуда не пойдет, но я точно прилечу и завтра. И послезавтра. И через два дня. Я не дам ей спать, пока она не пойдет и не повинится! Или не сойдет с ума.
Жестоко? А не хрена убивать мужей! Тем более таких замечательных, как я!
«И наказание преступлению должно быть подобно!» Ну не выкидывать же ее с балкона, я все-таки не такой зверь, как она. Пусть посидит на зоне, помучается, поработает для народного хозяйства. Кстати – надо будет подсказать родителям, чтобы отсудили у гадины квартиру – убийца ведь не может наследовать за жертвой! Квартира-то куплена на их деньги, на деньги папы и мамы!
И кстати, о них… о родителях… нужно принять свой нормальный облик. Хватит зомбачьей рожи! Не дай бог так появиться перед мамой – ее точно кондратий хватит!
По памяти придал себе приличный вид, сделав Петю Шишкина – молодого, здорового, двадцатипятилетнего парня, – и мгновенно переместился в квартиру родителей, в прихожую – такую знакомую, до малейшей царапины на обитой рейкой стене.
Это мы с отцом обивали, а потом покрывали лаком. Вернее – он, а я только помогал, держал планки. Как давно это было! Между стуком молотка по гвоздю и этой минутой – целая жизнь. Нахлынули воспоминания, и я едва не разревелся от нахлынувших чувств.
Быстро взял себя в руки и, аккуратно, тихо ступая по покрытому линолеумом полу, пошел туда, откуда доносился звук работающего телевизора.
Мама сидела в кресле, накрывшись пледом, смотрела в телевизор, или, скорее, над телевизором, остановившимся, мертвым взглядом. Она не спала, пребывая в состоянии то ли забытья, то ли глубоких раздумий.
О чем она думала? Возможно, о том, что ей никогда уже не придется увидеть своих внуков? Представляю, как ей сейчас тяжело!
В спальне раздавался храп отца. Он ложился рано и вставал рано – что меня всегда бесило. Только колхозники ложатся с зарей и встают с зарей, а мы все-таки «типа интеллигенты»! Можем ведь позволить себе поваляться подольше, хотя бы в воскресное утро?!
Отец всегда смеялся на мои возмущенные речи, но старался в выходные дни ходить потише и не греметь посудой. Что, впрочем, ему не очень-то и удавалось.
Итак, я дома. И вот как же мне тогда объявиться? А если маме станет плохо? Если сердце откажет? Ну – вот только представить – сын, которого похоронили… непонятно сколько времени назад (А я не знаю, сколько здесь прошло времени! Может, у нас там оно течет медленнее, чем здесь! Или наоборот – быстрее!), приходит в дом – как живой! Покойник! Приходит! Ай-яй… я как-то об этом и не подумал!
И тут мама вдруг пошевелилась и тоненько всхлипнула:
– Петенька! Петенька, мой Петенька! Ну как же так, а? Как же так?!
