А пастор в Брубю почти сошел с ума от жадности. Он готов на все ради денег, слово «милосердие» для него пустой звук, никто не хочет иметь с ним дела. Скупость его не знает границ. Зимой он из экономии сидит в нетопленых комнатах, на некрашеной скамье – как же, краска тоже стоит денег. Ест черствый хлеб, сам одевается в обноски – и выходит из себя, завидев нищего попрошайку. У лошади в стойле пустая кормушка, потому что он продает весь овес, коровы жуют сухую траву по обочинам и обгладывают мох со стен дома, а блеяние голодных овец слышно с тракта. Крестьяне отдают ему еду, от которой отказываются собаки, одежду, которую постеснялся бы надеть самый последний бедняк.
Рука его протянута за милостыней, и, как только в эту руку что-то попадает, спина сгибается в благодарном поклоне. Он выпрашивает у богатых и ссужает под проценты бедных. Если видит медную монету, не может успокоиться, пока она не окажется у него в кармане. И горе тому, кто просрочит долг!
Поздно женился он, но лучше бы вообще не женился. Жена умерла, измученная нищетой и тяжелой работой. Дочь ушла и служит у чужих людей. Он состарился, но с возрастом ничего не изменилось, разве что стало хуже. Безумие скупости и жадности не отпускало его ни на секунду.
Но вот в один прекрасный день на холмах Брубю появилась тяжелая карета, запряженная четверкой лошадей. А в карете сидела знатная пожилая дама со всей свитой: кучер, слуга и камеристка. Впрочем, назвать ее дамой было бы неправильно: она никогда не выходила замуж. И приехала она, только чтобы повидаться с пастором из Брубю. Потому что именно его она без памяти любила в дни своей молодости.
И он ее любил. Он был домашним учителем в их поместье, но гордые родственники сочли, что он ей не пара, и разлучили влюбленных. И теперь карета поднимается по холму Брубю – ей пришла в голову мысль, что она не может умереть, не повидав любимого.
Крошечная старушка сидит в уютной тесноте кареты и мечтает. Ей кажется, что она едет не в бедное пасторское жилище в далекой шведской деревне. Нет, ей видится, что она бежит в маленькую прохладную беседку в их семейном парке, где ждет ее избранник. И вот он перед ней – молодой, красивый, влюбленный. Он целует ее, он повторяет слова любви. Теперь, когда она знает, что скоро увидит его, он представляется ей таким, каким был тогда, в те далекие годы. Как он прекрасен! Влюбленный, пылкий юноша… она вдруг подумала, что жар его любви согревал ее всю долгую жизнь.
Но с ней-то самой что сделалось за эти годы! Она увяла, стала старухой, цветущий румянец сменила восковая бледность. Он может просто-напросто ее не узнать, ей же уже за шестьдесят. Но она едет не для того, чтобы показать себя. Она едет посмотреть на него, своего возлюбленного, а над ним-то время наверняка не властно – он остался таким же юным, мечтательным и романтичным.
Она жила в другом конце страны и никогда и ничего не слышала о скряге-пасторе из Брубю.
Карета, поскрипывая рессорами, поднялась еще выше, и она увидела пасторскую усадьбу.
Неизвестно откуда взявшийся нищий побежал за каретой и заскулил:
– Вспомните о милосердии Господнем, подайте монету убогому!
Знатная гостья подает ему серебряную монетку.
– Скажи, эта усадьба вон там – там живет ваш пастор?
Хитро и подозрительно блеснули из-под косматых бровей маленькие глаза.
– Да… пастор там и живет. Только сейчас его нет. – Он подумал и добавил: – И никого там нет. Пусто.
Дама побледнела еще больше, отчего стала заметнее сеть покрывших лицо мелких морщинок. Тихая беседка в парке растворилась в воздухе и исчезла. Ее любимого там нет. И как только она могла надеяться? Прошло больше сорока лет.
– А что милостивой госпоже угодно?
Милостивой госпоже угодно повидаться с пастором. Милостивая госпожа была хорошо знакома с ним когда-то.
Сорок долгих лет и сорок миль
[30] разделяли их. И с каждой милей этого долгого путешествия она сбрасывала с себя год жизни, каждый год, отравленный и осчастливленный неисчезающей памятью. И когда она добралась до цели, почувствовала себя двадцатилетней девушкой, не обремененной горькими воспоминаниями о несостоявшейся любви.
Нищий с изумлением смотрит на превращения: ему подала милостыню двадцатилетняя девушка, потом ей на глазах стало шестьдесят, а теперь опять двадцать.
– Он приедет к вечеру. Пастор, я имею в виду. Милостивой госпоже лучше всего поехать на постоялый двор в Брубю и там подождать. К вечеру он точно будет.
Кони облегченно фыркнули, переглянулись, и карета покатила под горку, к постоялому двору.
А нищий не сдвинулся с места. Он смотрел вслед богатой карете, и ему захотелось упасть на колени и поцеловать след колес.
Через пару часов, тщательно выбритый, надушенный, в башмаках с блестящими пряжками, он стоял перед женой проста в Бру. Ничто не забыто – ни шелковые чулки, ни жабо, ни накрахмаленные манжеты.
– Знатная дама, графского рода. Как я могу допустить, чтобы она переступила порог моего дома? Полы почернели, мебели никакой, деревянный потолок в горнице зеленый от плесени. У меня даже нет постели, чтобы предложить ей отдохнуть, не говоря уж о слугах.
– Так пусть едет своей дорогой!
– Сохрани Господь! Неужели госпожа простинна не поняла, что я готов отдать все, что имею! Все нажитое долгими трудами, все до последнего, только чтобы принять ее у себя в доме. Ей было двадцать, когда я видел ее в последний раз, сорок лет тому назад! Помогите мне, умоляю… вот деньги, если деньги что-то могут сделать, но дело не только в деньгах.
О, Эрос! Как мил ты женщинам, как любят они тебя! Если другие боги прикажут им идти на край света, они, может быть, и подчинятся приказу, но если прикажешь ты, они наверняка сделают на сто шагов больше.
В усадьбе проста начинается беготня. Опустошают комнаты, грузят мебель на подводы, отвозят в дом пастора и возвращаются за следующей партией. И когда прост вернется домой, он застанет более чем странную картину: пустые комнаты, дверь в кухню открыта, но и там пусто, и некого попросить подать обед. Ни обеда, ни жены, ни служанки. И с кого спросить?
Ах, уважаемый прост, спросить не с кого. Так повелел Эрос, и этим все сказано. Так повелел Эрос, уважаемый господин прост!
И вот ближе к вечеру карета сворачивает в усадьбу пастора, но застревает в воротах – слишком они узки для такой большой кареты. Кучер щелкает кнутом, слуга кричит на лошадей, лошади упираются, но не могут сдвинуть карету с места – задние колеса уперлись в стойки. Дочь знаменитого графа не может въехать во двор своего возлюбленного. Но вот кто-то спешит на помощь. Боже мой, это же он спешит на помощь, смотрите, это он!
Он осторожно помогает ей выйти из кареты и поднимает на руки. Руки так же сильны и объятия так же горячи, как и тогда, сорок лет назад. И глаза его сияют точно так, как сияли тогда, в двадцать пятую весну его жизни.
