Он то и дело бросал яростные взгляды на старую мебель. Есть ли среди всего этого хоть один стул, на котором она не сидела? Или диван? Или картина, которую она не разглядывала? Люстра, которая ей не светила? Зеркало, в которое она не смотрелась? Он выругался и погрозил кулаком этому призрачному миру невозвратимой памяти. Охотнее всего он вырвал бы у аукционера молоток и раскрошил все это вдребезги.
Но, может быть, аукцион – еще более изощренная месть. Пусть все уйдет чужим людям. Пусть их равнодушные руки и взгляды постепенно обратят в прах память о ней. Он сто раз видел, как в хижинах арендаторов хиреют предметы барского обихода, лишенные любви и почтения, – так же, как лишена любви и почтения его родная дочь. К черту! Пусть вылезает обивка, шелушится позолота, пусть ломаются гнутые ножки, пусть покрываются жирными пятнами столешницы, пусть стоят они, эти столы и стулья, и тоскуют по родному дому. Пусть разлетятся по всей стране, пусть никому не придет в голову вновь их собирать и окружать любовью.
И когда аукцион начался, в большом зале усадьбы было не протолкнуться из-за кое-как сваленной мебели и предметов домашнего обихода.
Поперек комнаты он поставил составленный из двух сдвинутых торцами столов прилавок. За ним стояли аукционист, выкликающий номера лотов, двое писарей и секретарь – ему велено было вести протокол. Кроме того, Мельхиор Синклер распорядился поставить трехведерный бочонок с самогоном.
Перед столом, в сенях и во дворе толпились аукционеры и непременные для любых аукционов зеваки. Настроение приподнятое, шум, веселые выкрики. Рядом с бочонком устроился сам Мельхиор Синклер, пьяный и полубезумный, с налитыми кровью глазами. Он то принимался хохотать, то выкрикивал что-то нечленораздельное и каждого, кто предлагал достойную ставку, приглашал на стакан шнапса из бочонка.
Среди аукционеров затесался и Йоста Берлинг. Он старался держаться поодаль, чтобы его не дай бог не заметил Мельхиор Синклер. Он такого не ожидал; сердце сжалось от предчувствия беды.
А где же мать Марианны? Он поискал ее глазами, и тревога его усилилась. И против воли, странным образом сознавая, что сейчас решает не он, а судьба, Йоста пошел искать госпожу Густаву Синклер.
Много дверей пришлось приоткрыть нашему герою, чтобы найти Густаву. Крутому заводчику надоели ее причитания по поводу постельного белья и льняных полотенец, и он кулаками загнал ее в продуктовый чулан – о каких еще перинах она скулит, когда потеряна навсегда родная дочь!
Дальше гнать жену было некуда – Густава присела за лестницей, скорчилась и закрыла лицо руками в ожидании удара, а может быть, и смерти от тяжелых кулаков мужа. Но тот постоял, тяжело дыша, отвернулся и ушел. Правда, дверь за собой запер и ключ положил в карман. Пусть посидит в чулане. С голоду не помрет, а он отдохнет от ее причитаний.
Так и сидела там, пока Йоста Берлинг не увидел ее лицо в маленьком окошке. Она поднялась на лесенку и выглядывала из своей тюремной камеры.
– А что делает здесь тетя Густава? – спросил удивленный Йоста.
– Он меня запер, – прошептала она.
– Хозяин?
– Да… Я думала, убьет. Послушай, Йоста… возьми ключ от зала, зайди в кухню и открой чулан. Тот ключ подходит.
Йоста сделал, как она сказала, и через пять минут крошечная фру Синклер стояла в пустой кухне.
– Но вы же могли приказать служанке вас выпустить! – удивился Йоста.
– Доверить им ключ? Чтобы они в любой момент могли открыть чулан? Ты смеешься… Да я, кстати, и прибралась немного. Никогда не думала, что на верхних полках скопилось столько мусора! – На лице ее изобразился ужас. – Как я могла это упустить…
– У вас и так полон рот хлопот, – сказал Йоста. Ему захотелось ее утешить. – Все не переделаешь.
– Уж будь уверен… За всем надо следить. Без меня и ткацкий станок встанет, и прялка не зажужжит. А теперь… – Она запнулась, вытерла набежавшую слезу и спохватилась: – Что я такое болтаю! Нет у меня больше ни станков, ни прялок. Он же все распродает.
– Несчастье какое-то, – согласился Йоста.
– Ты же знаешь, Йоста, наше большое зеркало в прихожей. Это не простое зеркало… стекло все целиком, без швов, и рама, как вчера позолотили. Оно мне от матери досталось, а он и его пустил с молотка…
– Он просто спятил.
– Можно и так сказать… Да что там, именно спятил. Не утихомирится, пока мы не пойдем по дорогам с протянутой рукой, как майорша.
– Не думаю, чтобы дело зашло так далеко, – усомнился Йоста.
– Еще как зайдет! Помнишь, майорша предсказала нам злую судьбу, когда уходила из Экебю? Вот оно все и сбывается… она бы не позволила ему разорить Бьорне. Подумай только: его собственный драгоценный фарфор, из родительского дома! Чашкам цены нет! Майорша ни за что бы не позволила.
– А с чего он так… взбесился?
– А ты не понимаешь? Марианна не вернулась! Он дни напролет кружил по дому и ждал. Бродил по аллеям – вперед-назад, вперед-назад… и ждал. Так он тосковал по ней… вот и помешался. Такой был… я слово не решалась сказать.
– Марианна думает, он зол на нее.
– Ну нет, она так не думает. Она-то его знает… гордая чересчур. Ни за что первый шаг не сделает. Они одинаковые, Йоста, что он, что она. Упрямые, себялюбивые. А я между двух огней.
– Но тетушка Густава наверняка знает, что Марианна выходит за меня замуж?
– Ах, Йоста… никогда она за тебя не выйдет. Это она говорит, только чтобы отца подразнить. Слишком уж она избалована, чтобы идти за бедняка, да и гордость ее съедает. Поезжай домой и скажи – если она не явится, пусть прощается со всем ее наследством. Он же спустит все за бесценок.
Йоста разозлился. Бессердечная тетка – речь идет о судьбе дочери, а она сидит в кухне и причитает о каких-то зеркалах и чашках.
– И не стыдно вам, тетушка? – закричал он. – Вы выбрасываете дочь из дому на верную смерть, замерзать в снегу, а теперь утверждаете, что это она виновата, из гордости не желает вернуться. И при этом считаете, будто она может бросить любимого человека ради наследства… Хорошо же вы о ней думаете.
– Йоста, дорогой, и ты тоже разозлился… хватит уже ненависти! Я сама не знаю, что говорю… Я же пыталась ей открыть, но он не дал, да еще избил меня. Я же ничего не смыслю… они же все время повторяют, что он, что она: ты ничего не смыслишь. Хочешь – женись на Марианне, Йоста, я не против. Женись, если сможешь сделать ее счастливой. Это не так легко… ох, нелегко это, Йоста, сделать женщину счастливой.
Йоста постепенно остыл, и ему стало стыдно – как он мог поднять голос на это забитое существо? Загнанная, запуганная старушка, но сердце у нее, несомненно, доброе.
– Тетушка даже не спросила, как Марианна…
Она неожиданно разрыдалась:
– А ты не станешь злиться, если я спрошу? Я только и жду момент… подумай, я же ничего не знаю, знаю только, что она жива… Я ей и одежду посылала, и ни словечка в ответ. Я уж думала, вы… ты и она… не хотите, чтобы я что-то знала… – Она вытерла слезы, всхлипнула и опять зарыдала.
