Но живуч этот кислотный дух! Пролетели, разорвав ночное небо, могучие птицы любовных страстей и исчезли – кто может расчислить их путь, кто может предсказать, когда и где они появятся в следующий раз… и, о горе! – пролетели птицы, утих шум их крыльев, и восстал ты из небытия и вновь поселился в душе прекрасной Марианны.
Весь февраль Марианна пролежала в Экебю в жару. И это была не только простуда, как все решили поначалу, – вы, надеюсь, помните, в Шё, куда она бегала за майором, в то время бушевала оспа. Оспа вцепилась в нее, простуженную и изможденную, и она долго была близка к смерти. В конце февраля молодой организм победил заразу, и Марианна стала поправляться. Но на лице ее остались следы когтей этой страшной болезни. Вряд ли кто-то теперь назовет ее прекрасной Марианной…
Но пока об этом никто не знал, кроме ее самой и сиделки. Даже кавалеры не знали. В комнату, где лежала больная, их не пускали.
Подумайте сами – чем заняться человеку, когда он сутки напролет лежит в постели, когда никто к нему не приходит, когда ему не с кем поговорить? Когда у человека больше времени для разрушительных самонаблюдений и самоанализа?
И этот двуглавый дух вновь глазеет на нее ледяными своими очами и вновь перебирает сухими корявыми пальцами ее мимолетные чувства, раскладывает пасьянсы из ее тайных надежд и ухмыляется, потому что они никогда не сходятся.
И Марианна смотрит на себя его глазами и помогает раскладывать пасьянсы, и постепенно блекнут и умирают ее чувства, а только что казалось, что на свете ничего нет, кроме ее любви. Вот лежит она, притворяется больной. Притворяется несчастной, притворяется влюбленной, притворяется одержимой жаждой мести. Все притворство, думает она. Достаточно одного трезвого взгляда, и сразу ясно – все притворство. Да, все это есть, все это было, но не всерьез. В искривленном ледяном хрусталике устремленных на нее глаз все обращается в ложь, но она лежит и думает, что за этим существом с ледяными глазами наблюдает еще одна пара глаз, а за теми – еще одна, и так до бесконечности… вся иерархия мироздания построена на лжи и притворстве, подсказывает ей бес самокопания.
Она слышит его убаюкивающие резоны и чувствует, как вспыхнувшая в ней в ту ночь и выплеснувшаяся наружу могучая жизненная сила постепенно сдувается, как воздушный шарик. Хватило только на одну ночь. Ярости, ненависти, любви – хватило только на одну ночь. Не больше.
Она уже не была уверена, любит ли она Йосту Берлинга. Ей очень хотелось повидаться с ним и проверить, способен ли он преодолеть разъедающий ее душу скепсис.
Пока она лежала в жару, ее занимала только одна мысль: чтобы никто не узнал про ее болезнь. Марианна не хотела видеть родителей, не хотела примирения с отцом – она была уверена: как только он узнает, как тяжело она больна, тут же начнет раскаиваться. Поэтому она постаралась, чтобы родителям сообщили, что ее якобы поразила неприятная, но неопасная глазная болезнь, что-то вроде светобоязни, – такое с ней бывает довольно часто, когда она возвращается в родные места. Поэтому она и прячется за опущенными шторами. Сиделке приказала молчать. Кавалеры собрались было привезти доктора из Карлстада, но она строго-настрого запретила. Ни в коем случае. Да, конечно, это оспа, но легкая форма, абортивная, щегольнула Марианна научным словом. В домашней аптечке в Экебю конечно же найдутся все необходимые лекарства.
Она ни секунды не думала, что может умереть; все, о чем она мечтала, пока болела, – как можно скорее подняться с постели и поехать с Йостой к священнику для помолвки.
Но вот болезнь отступила, и к ней вернулась ее привычная холодная мудрость. Ей казалось, что в этом мире помешанных она единственная, кто сохраняет рассудок. Ненависть, любовь… она же не могла ни любить, ни ненавидеть. Она понимала отца, она понимала всех. Там, где есть понимание, нет места ненависти.
Ей доложили, что Мельхиор Синклер собирается продать все, что имеет, с аукциона, чтобы опозорившей его дочери не досталось никакого наследства. Говорили, что он озабочен только тем, чтобы и вправду опустошить поместье. Мебель, утварь, скотина, сельскохозяйственный инвентарь – все пойдет с молотка. А потом и сама усадьба. А деньги сложит в мешки и утопит в Лёвене. Разруха, отчаяние и раскаяние – вот ее наследство. Марианна слегка улыбнулась – узнаю отца. Это его характер, ничего другого от него и ждать нельзя.
Она уже почти забыла, как в лихорадочном любовном восторге мечтала о хижине в лесу, мечтала жить жизнью углежогов. Вернее, не забыла, но теперь вся эта безумная ночь казалась ей дурным сном, все ее восторги – напыщенными и неискренними. Ей хотелось ясности и простоты. Она устала от постоянной игры, и все, что было, тоже казалось ей частью безвкусной игры – так, во всяком случае, подсказывал тот, с ледяными глазами. Разложил пасьянс из ее чувств, нашел для них подходящие, не такие высокопарные имена и показал – смотри-ка, тройки и семерки, а ты думала – тузы.
Марианна даже не особенно горевала о своем обезображенном лице, но каждый раз вздрагивала при мысли, что ей придется выслушивать соболезнования.
Но иногда, иногда… не часто, но иногда охватывала ее смертельная тоска – хотя бы секунду побыть самой собой, узнать, что за страсти прячет от нее поселившийся в ней демон самоанализа! Жест, слово, поступок – все что угодно, но естественный, вырвавшийся из глубины души, а не рассчитанный заранее…
И в один прекрасный день, когда она посчитала себя более или менее здоровой, Марианна оделась, легла на диван и велела позвать Йосту Берлинга.
Но Йоста на зов не явился – сказали, уехал на аукцион в Бьорне.
* * *
Слухи подтвердились – в Бьорне и в самом деле проходил большой аукцион. Старинная, богатая усадьба. Многие приехали издалека.
Могущественный Мельхиор Синклер велел выложить все имущество в большом зале. Тысячи предметов, сваленных в кучу от пола до потолка.
Он носился по дому, как архангел в Судный день, и тащил в зал то одно, то другое – ничего не хотел оставлять. Единственное, на что не упал его гневный взгляд, – кухонная утварь. Чугунки, деревянные табуретки, оловянные кружки, медные блюда. Потому что ничто из этого барахла не напоминало ему о Марианне. Но в ее комнате он учинил настоящий разгром. Двухэтажный кукольный домик, маленький стульчик, который он когда-то заказал для нее столяру, книжные полки, диван, кровать – всё долой.
Он переходил из комнаты в комнату, хватал все, что попадалось под руку, и волок вниз, в зал, где проходил аукцион. Пыхтел под тяжестью диванов, мраморных столиков, но не останавливался ни на минуту, сваливал все как попало, нисколько не заботясь, чтобы продаваемое имущество имело хоть какой-то товарный вид. Открыл буфеты и вывалил оттуда роскошное семейное серебро. Марианна к нему прикасалась – к черту! Набирал чудовищные охапки белоснежных дамастовых простыней, скатертей с кружевами по краям шириной в ладонь, все сделанное по заказу, с любовью, редкостная ручная работа, – всё к черту! Марианна недостойна! Груды фарфоровой посуды валились у него из рук, осколки валялись по всему полу, но он не обращал внимания. Чашки с фамильным гербом наверняка имеют музейную ценность – к черту! Пусть кто-то пользуется. Скинул с чердака ворох постельного белья, перины и подушки, такие мягкие, что человек тонул в них, как в волнах ласкового моря, – к черту! На них спала Марианна.
