Оставалось проехать всего несколько кварталов, потом он повернет направо, потом налево, потом въедет в большой двор, оставит свой «Понтиак» старому Джимми и, после всех классических и ритуальных шуток, подпишет со старым добрым Генри контракт, подготовленный его импресарио. Вторая роль, разумеется, но очень хорошая вторая роль, одна из тех вторых ролей, секретом которых, как говорят, он обладает. Странное выражение, если вдуматься: вечно обладать секретом ролей без всякого секрета. Он вытянул руку и залюбовался, в общем поймал себя на том, что любуется, до чего же она хороша – отлично наманикюренная, чистая, четкая, загорелая, мужественная, – и опять возблагодарил Фанни. Благодаря ей два дня назад его подстригли и сделали ему маникюр на дому, так что именно ее стараниями у него сейчас не слишком длинные волосы и не слишком короткие ногти, все совершенно уравновешено. Может, у него просто мысли слишком короткие.
И эта фраза как громом поразила Люка Хаммера. Вдруг наполнила его вены словно ядом, цианидом или ЛСД: «Короткие мысли». «Неужели у меня короткие мысли?» И машинально, будто получив удар, он остановился у правой обочины и выключил зажигание. Что это значит, короткие мысли? С ним знакомы умные люди, даже интеллектуалы, и писатели тоже, и все они гордятся им. Однако это выражение, «короткие мысли», будто застряло меж бровей, вызвав в точности такое же ощущение, как двадцать лет назад на пляже под Гонолулу. Он тогда еще служил в морской пехоте и однажды застал свою подружку в объятиях своего лучшего приятеля. Тогда в том же самом месте и с той же самой силой свербила его ревность. Он попытался «увидеть себя со стороны», обычным жестом наклонил зеркало заднего вида и взглянул. Это точно был он, красивый и мужественный, только тонюсенькая сеточка красных прожилок в его глазах свидетельствовала, как он знал, об одной-двух лишних бутылках пива, выпитых накануне перед сном. Под этим палящим солнцем Лос-Анджелеса, в своей бледно-голубой рубашке, в своем бежевом, почти белом костюме вкупе с узорчатым галстуком и этим легким загаром, приобретенным отчасти на море, а отчасти под великолепными аппаратами, которые открыла Фанни, он был просто воплощением здоровья и душевного равновесия и знал это.
Тогда что же он тут делает, остановившись как дурак у этого тротуара? Почему тогда не осмеливается опять запустить мотор? Почему вдруг начитает потеть, мучиться от жажды и страха? И почему вдруг вынужден сопротивляться этому позыву упасть в машине поперек сидений, помять свой прекрасный костюм, кусать себе кулаки? (И кусать до крови, до собственной крови, чтобы ощутить наконец боль по реальной причине. По конкретной причине хотя бы…) Он вытянул руку и включил радио. Пела женщина, быть может, чернокожая. Впрочем, даже наверняка чернокожая, поскольку что-то в ее голосе чуточку его успокаивало, а он знал по опыту: обычно чернокожие женщины, точнее, их голоса, потому как сам-то он, слава богу, никогда не вступал с ними в физический контакт (и вовсе не из-за расизма, а как раз из-за отсутствия расизма), короче, обычно именно голоса чернокожих женщин, медовые и хрипловатые, давали ему ощущение душевного комфорта. И как ни странно, одиночества. Они его изменяли, очевидно, потому, что с Фанни и детьми он был всем, чем угодно, но только не одиноким. Но было в этих голосах и нечто такое, что пробуждало в нем, конечно, и чувства подростка, былую смесь неудовлетворенности, покинутости, страха. Женщина пела немного подзабытую, немного вышедшую из моды песню, и он поймал себя на том, что с какой-то тревогой, близкой к панике, пытается вспомнить слова. Может, ему стоит опять повидаться со своим психиатром-алкоголиком, а заодно сделать полное медицинское обследование – после предыдущего прошло уже три месяца. Да и Фанни говорит, что ему в самом деле надо поберечься. Что жизнь на нервах, конкуренция и напряжение в его профессии – отнюдь не пустые слова. Да, он сделает электрокардиограмму, но пока ему надо стронуть с места машину, стронуть с места Люка Хаммера, свою вторую роль, своего двойника, себя самого, он уже и сам не знал что, но непременно стронуть с места. И доставить все это на студию. Впрочем, она недалеко.
«What are you listening to? – пела женщина по радио. – Who are you looking for?»
[1] И, боже, ему не удавалось вспомнить продолжение. Ему очень хотелось вспомнить слова и забежать вперед, только ради того, чтобы он смог выключить радио, но память буксовала. Хотя ведь он знал ее, сам пел эту песню, знал наизусть. В конце концов, ему уже не двенадцать лет, не в его стиле застревать на обочине из-за слов какого-то старого блюза, в то время как у него встреча ради важного контракта, и опоздание – во всяком случае, когда дело касается вторых ролей – не приветствуется в славном городе Голливуде.
Сделав усилие, которое показалось ему непомерным, он снова вытянул руку, чтобы выключить радио, «убить» эту поющую женщину, которая могла бы быть, подумал он в каком-то бреду, могла бы быть его матерью, женой, любовницей, дочерью. И, делая это самое усилие, вдруг осознал, что промок насквозь, что его прекрасный бежевый костюм, манжеты, руки залиты ужасным потом. Он был практически мертв и понял это в одну секунду, удивившись, что не испытывает ни волнения, ни даже физической боли. Женщина продолжала петь, и он невольно уронил свою мужественную руку с маникюром на колено и, словно в какой-то задумчивости, без всякой тревоги, стал ждать неизбежной смерти.
– Надо же! Эх, это ведь надо же… Сожалею.
Кто-то пытался с ним говорить, еще было на земле какое-то человеческое существо, которое делало усилие ради Люка Хаммера, однако, несмотря на свою вежливость и обычно добрый нрав, он не нашел в себе мужества повернуть голову. Шаги приближались, очень мягкие. Это было странно, разве смерть может носить сандалии? А потом рядом с ним вдруг возникло красное квадратное лицо, очень черные волосы и прозвучал голос, очень громкий – как ему показалось, во всяком случае, перекрывавший голос той чужой, знакомой женщины по радио.
Он услышал наконец:
– Сожалею, старина, но я не видел, что вы тут остановились, а моя поливальная установка уже была включена, из-за бегоний… Вымокли, да?
– Пустяки, – отозвался Люк Хаммер и на секунду закрыл глаза, потому что тот вонял чесноком, – пустяки, это меня скорее освежило. Так, значит, это ваша поливальная установка… меня?..
– Ну да, – сказал чесночный человек, – это новая система, с чертовски мощным ротором. И я могу включать ее прямо из дома. Тут никого не было, вот я и не остерегся…
Он посмотрел на промокший костюм и, видимо, счел Люка приличным человеком. Конечно, он его не узнал; люди никогда сразу его не узнавали. Узнавали потом, когда им говорили, что в таком-то фильме это как раз он был тем, кто… Впрочем, Фанни очень хорошо объясняла людям, почему они узнавали его только потом…
– Короче, – заключил тип, – я сожалею, а? Хотя, кроме шуток, какого черта вы тут делали?
Люк поднял на него глаза, потом быстро их опустил. Ему было стыдно: он и сам не знал почему.
– Так, пустяки, – ответил он. – Остановился, чтобы закурить сигарету. Ехал на студию, знаете, тут рядом, а прикуривать за рулем опасно, глупость в общем-то, я хочу сказать…
