— Все на землю опуститься не можешь. Ну скажи, что мы хорошего видели? — злился Самокрутов. — Города? Да нигде дальше аэродрома и гостиницы не бывали. Наша жизнь как магнитофонная лента — прокрутил ее, а на следующий месяц все заново, те же аэропорты, те же слова, та же музыка. Я вот часто думал, почему ты с Ротовым ругался. Ну, чего тебе недоставало? Я замечал, он тебя уважал, хоть и ругал. Считался с тобой. С другими нет, а с тобой считался. Вел бы ты себя по-иному, он бы, глядишь, пристроил тебя в хорошее место.
Вечером после смены в диспетчерскую заглядывал Короедов, и сразу же в комнате, где сидели списанные пилоты, становилось тесно от его хриплого голоса.
— Иван, ну что ты здесь сидишь?! Что, еще не насмотрелся на своего дорогого механика?! — громко кричал он. — На ипподром пиво привезли. Пока ты здесь штаны протираешь, разберут!
— Петь, у тебя что, живот болит? — интересовался Бакшеев. — Кричишь — ушам больно.
— А я иначе не могу! — гоготал Короедов. — У меня голос командирский, стоит мне гаркнуть, грузчики пулей на самолеты. Ну что, идем? Разберут ведь.
— Не разберут, — усмехаясь, отвечал Бакшеев. — Да и нельзя мне, врачи не разрешают.
— Вот тебе раз! Вчера можно было, сегодня нельзя. Ты их больше слушай, они и так полжизни у тебя отняли, а ты все на них оглядываешься. Плюнь! У меня сосед врач, так он говорит: есть желание — выпей. Я так и поступаю, себя не ограничиваю и тебе не советую.
Бакшеев смотрел на плотное, отсвечивающее синевой лицо Короедова, на бледное, жаркое небо и сдавался, шел на ипподром. Но однажды Бакшеев пришел на ипподром один, без Короедова. Буфет был закрыт, и он, поглядывая на часы, присел на скамейку. И вдруг увидел Проявина. Появился тот откуда-то сзади, из-за кустов, покрутил по сторонам своей птичьей головой.
— Володя! Проявин! — окликнул его Бакшеев.
Проявин вздрогнул, оглянулся и, точно что-то припоминая, посмотрел на Бакшеева.
— А-а-а, это ты, Иван, — наконец-то признал он. — Я думаю, кто это меня зовет? Ты что, давно здесь? — По-стариковски шаркая ногами, Проявин подошел и плюхнулся на скамейку рядом с Иваном. — Тяжело? — спросил он и сам же ответил себе утвердительно: — Конечно, тяжело: жара!
Иван молча оглядел Проявина. На нем был старенький, заношенный летный костюм и серая форменная рубашка.
— Ты, Иван, на меня не обижайся, — поглядывая под ноги, сказал Проявин. — Ты, наверное, думаешь, что я специально воду в керосин налил. Бочка давно стояла, вода, видимо, нынешней весной, когда начал таять снег, попала. А так я ее проверял. Ей-богу, проверял!
— Верю, Володя, верю.
— А Потапихин не поверил. Уволил меня.
— Пошли, буфет открыли, — сказал Бакшеев. Ему стало неловко и стыдно за то, что по его вине так жалок Проявин. И сейчас он понял: оба они связаны чем-то невидимым и постыдным. И если бы даже они жили в разных местах, эта невидимая связь все равно держала бы их до самого гроба. А ведь не родня и вроде бы не враги. Он все больше и больше убеждался: все в мире связано, сделай кому-то плохо — и обязательно когда-то тебе отзовется…
— Коньяку! — громко сказал Бакшеев буфетчице. — И закусить: конфет или лимон.
— Зря ты это, — вяло пробормотал Проявин. — Можно было взять что-нибудь подешевле.
Коньяк они распили быстро. Хмель не брал. Ивана трясло, как в ознобе. Он вдруг почувствовал, что в него вошла забытая боль и встала около сердца. Бакшеев боялся потревожить ее, и, быть может, от этого разговор не клеился.
— Ты знаешь, Иван, а я заходил к тебе, — барабаня по стакану пальцами, вдруг сказал Проявин. — Ребята мне твой адрес дали. Дочь твою видел, говорил с ней. Хорошая она. А ведь могла бы моей быть. Ну, не всей, а той, другой половиной, что от Лиды. А так, — на щеках Проявина заиграли желваки, — убить тебя хотел. Нож носил. Думал, встречу — и чтоб один конец тебе и мне. Вовремя одумался. Ушла она от тебя — обрадовался. Думаю, так тебе и надо! А увидел дочь — и все простил. Вот сейчас сижу, и нет у меня к тебе зла. Обида есть, что все скверно получилось, а зла нет. Ведь умрем, и до всего этого никому никакого дела не будет. А дочь у тебя красивая. Точь-в-точь, как Лидка перед свадьбой.
— В летное собиралась, — осторожно сказал Бакшеев.
— Вот видишь, любит, значит, тебя. И Лидка тебя до сих пор любит. Видел я тут ее.
— Виноват я перед тобой, Володя, — чувствуя в себе какую-то жаркую облегчающую слабость, быстро заговорил Бакшеев. — И тащить мне все это до самого гроба.
— Брось! — махнул рукой Проявин. — Не мучай себя. Вот за то, что угостил меня, спасибо. Может, еще пятерку займешь? Я тебе отдам.
Бакшеев быстро достал деньги и протянул ему десятку.
— Пятерки нет, — виновато сказал он.
Проявин покрутил в руках десятку, встал, сходил к буфетчице.
— Мне десятки много, десятку я могу и не вернуть, — сказал он, протягивая сдачу.
Бакшеев увидел желтые, прокуренные ногти на руках Проявина, вспомнил: точно такие же ногти он видел у Заикина, когда тот совал ему трешку. И еще, не до конца сознавая, что делает, и лишь повинуясь какому-то порыву, он неожиданно предложил:
— Володя, давай сходим в аэропорт. Ребята говорили, есть место диспетчера по заправке.
— Кто же меня туда возьмет? Для авиации я теперь персона нон грата.
— Ничего, ничего! — уверенно произнес Бакшеев. — Уломаем.
Через неделю Проявин оформился в «приют». Уломали списанные пилоты начальство, уговорили взять Проявина на работу. Но с тех пор перестал Иван ходить в аэропорт. Друзья обижались — готовили место для него, а он подсунул другого.
Снова оставшись в одиночестве, сходил Иван в подвал, вытащил планер Заикина и перевез к себе домой. Планер оказался цел, хотя и пострадал изрядно: крыло пробито, нервюры сломаны. «Для полетов жидковат, — окинув взглядом конструкцию, подумал Бакшеев, — нужно усиливать и собирать заново».
Вскоре дом Бакшеева стал напоминать столярную мастерскую. Посреди двора скелет планера, вокруг него обрывки перкали, куски фанеры, рейка, мотки проволоки. С утра до позднего вечера у Бакшеева народ — в основном мальчишки с близлежащих улиц. Больше мешают, чем помогают. А ему хоть бы что, щурит свои темные глаза, смотрит на ребят. Поначалу думал — забава, а оказалось — интересно. И для Ершова Иван нашел занятие: определил в снабженцы.
— Полетишь в Нюрбу, сбегай через полосу в лесок, — наказывал он Ершову. — Самолеты там списанные лежат, еще с войны их туда понатаскали. Набери уголков, трубок. — Иван вручал ему подробный список, что ему еще требуется для планера.
Через некоторое время Ершов появлялся у Бакшеева, обвешанный металлоломом.
— Дурью мается, — узнав про Иванову затею, сказал Самокрутов. — Шею захотел свернуть. В Тугелькане не свернул, здесь свернет.
— Совсем отбился, — поддакивал Короедов. — Из ума выживать стал, с ребятней связался.
