— И в кого ты такой уродился, — расплакалась мать. — Денег попросить по-человечески и то не смог. Я думала, в училище ума набрался, а ты…
— Ну перестань, ну виноват, — морщился Ершов. — Начну летать, рассчитаюсь.
— Да не о том я, — качала головой мать. — Знаю, опять что-нибудь натворишь.
И — как в воду глядела. Вместо кабины самолета угодил он в колхоз.
После разбора Ротов решил устроить смотр вновь прибывшим молодым летчикам. Для начала учинил проверку формы одежды, приказал показать носки. По форме должны быть черные, а у Василия Ершова в тот день оказались красные в клетку. Недолго думая, он спрятался за спины товарищей, быстренько снял носки и сунул их в карман.
«Будь что будет», — решил он. И когда дошла до него очередь, поднял гачу.
— Что это такое? — оторопев, спросил Ротов.
— А я всегда так хожу, — улыбнувшись, сказал Ершов, — так ноги не потеют.
Ротов вернулся к столу, взял лист бумаги, на котором были отпечатаны фамилии для распределения по экипажам.
— У кого еще ноги потеют? — громко спросил он.
Вопрос повис в воздухе. По старой курсантской привычке летчики стояли молча и смотрели в пол.
— Хорошо-о-о-о, — громко протянул Ротов. — Ершова до полетов не допускаю. Поедет в колхоз. Поработает там месяц-другой, потом решим, что с ним делать. — Он сделал паузу. — В авиации мелочей нет, к летчикам у народа особое отношение. В нас хотят видеть свою мечту, а вы… по ней босыми ногами.
Ершов готов был провалиться сквозь землю.
Растерянным вышел он от Ротова и поехал в общежитие. Троллейбус, царапая провода, катил мимо зеленых тополей все дальше и дальше от аэропорта и самолетов. Ершов смотрел на серые, чужие дома, и хотелось ему собрать чемодан и уехать домой. И тут же с какой-то тоскливой обреченностью понял: нет туда дороги, нельзя ему, как и этому троллейбусу, на котором он ехал в общежитие, дать задний ход, повернуть назад. «Ну надо же, глупо-то как, вместо кабины самолета — в колхоз».
Вообще-то ему до сих пор везло. В училище попал с первого захода, хотя было десять человек на место. Затем угодил в первый экспериментальный выпуск с переучиванием на Ан-26. Обычно летчики начинают с Ан-2, пока до Ан-26 доберутся — половину волос растеряют. А он раз — и в дамки. Но здесь все застопорилось. Вместо полетов — одни неприятности. Н-е-е-т, не так мечтал он начать работу в авиации.
В колхозе Ершов пробыл до середины сентября. Приехав в отряд, угодил на техучебу, потом начались зачеты. Словом, все пошло наперекосяк, не так, как у Витьки Падукова. Тот уже налетал двести часов и ходил, поплевывая в потолок. Так прошло еще полмесяца. Наконец Ротов вызвал его к себе в кабинет.
— Ну, как сельские харчи? — спросил он. — Не надоели? А то, может, продлить командировку?
— Вам виднее, — хмуро ответил Ершов. — Если считаете, что я там нужнее, сегодня же напишу рапорт о переводе в колхоз.
— Обиделся, значит. Не на меня, на себя обижайся. Запомни: театр начинается с вешалки, а летчик — с формы. Кто нарушает ее, тот и в полетах безобразничает. Вы сюда работать приехали, а не шутки шутить. Сегодня — носки в клетку, завтра на вылет опоздаешь, а там, глядишь, еще что-нибудь выкинешь.
— Что мне теперь, застрелиться?! — воскликнул Ершов. — Знаю, виноват, но обещаю: больше такое не повторится.
Ротов достал из стола серую папку, полистал ее.
— Кстати, за что у тебя в училище был выговор? — неожиданно спросил он.
— За самопроизвольный выстрел в карауле, — схитрил Ершов, пытаясь понять, что там еще записано в его личном деле.
— Вот как? — подняв брови, спросил Ротов. — Нельзя ли поподробнее.
— Дело, значит, было так, — начал рассказывать Ершов. — Вы же учились в училище, знаете, какие сумасшедшие дни бывают, особенно в самом начале. Порядка еще не знаешь, все тебя воспитывают, парикмахер, и тот, чуть что, кричит: отчислю! — Ершов сделал паузу. Ротов молча смотрел на него. — Назначили меня в караул. В двенадцати километрах от города приводную радиостанцию строили. Перед караулом инструктаж дали. Чапаева вспомнили — как часовые беляков проморгали, обрисовали сложное международное положение. В общем, напугали. Вечером привезли на объект. Вручили ружье, пять патронов, и стал я вокруг здания ходить. С одной стороны кустарник к самому зданию подходит, с другой — заросшая бурьяном лощина. Стемнело быстро, одна лампочка на столбе болтается туда-сюда, туда-сюда. Тут меня осенило: я же весь на виду, захотят снять, я как на ладони. Я за ящики. Присел на доски, оттуда все хорошо видно: и освещенную часть, и ту, которая в темноте. И тут же слышу: зашуршало что-то в кустах. Ползут, думаю. Зарядил ружье, взвел курок, не дышу. Тишина, только сердце бухает. И вдруг сзади мне на плечи кто-то бросился. У меня волосы дыбом, оглянулся, и тут щеку мою будто огнем обожгло. Я дернул курок, ружье бабахнуло. Тут, конечно, тревога. И только тогда я разглядел, что шарахнулась от меня наша собака. Ей, видите ли, надоело спать в караулке, она разыскала меня в засаде и на радостях бросилась лизать…
— Занятно, занятно, — барабаня пальцами по столу, проговорил Ротов. — Посажу-ка я тебя летать с Бакшеевым.
— Бакшеев так Бакшеев, — быстро проговорил Ершов. — Надоело пол топтать, пора и за дело.
— Это похвально, что летать стремишься, — щупая Ершова глазами, медленно произнес Ротов. — Не хотел я сажать вас вместе, но ничего, посмотрим, что получится. Как только Бакшеев выйдет на работу, так сразу и начнете. Но предупреждаю заранее, — Ротов погрозил пальцем, — будешь нарушать дисциплину — отберу пилотское свидетельство, напишу досрочную аттестацию, пойдешь самолеты обметать.
«Все-таки вырвал я себе командира, — довольно подумал Ершов. — Теперь наиважнейшая задача — наладить контакт с ним. Особенно в моем положении. А то и взаправду спишут на землю. Жалуйся потом дяде. Самолеты обметать! Как бы не так».
Витька Падуков, узнав, что Ершову дали Бакшеева, схватился за голову.
— Иди и откажись, — сказал он. — Пропадешь ты с ним.
— Так уж и пропаду, — подняв брови, возразил Ершов.
— Пропадешь, пропадешь, — махнул рукой Падуков. — Характер у него — не дай бог! С начальством не ладит, а с начальством воевать — что по лезвию ходить: солнышко высоко, Москва далеко, а колхоз рядом. Ты-то, наверное, это уже понял.
Ершову почему-то стало смешно.
— Чего ты смеешься? — взорвался Падуков. — Не веришь, да? Ты вон сходи посмотри, на доске приказ висит. Твоему командиру там строгий выговор. Но это еще не все. Бакшеев недавно второго пилота Гришку Фонарева из кабины выгнал. Взял за шиворот и — в дверь. У Гришки-то батя в управлении работает. А Бакшеев начихал, выгнал — и все. Такого в отряде еще не случалось. Гришка жалобу в министерство написал. Прилетали разбираться. Понял, какого командира тебе подсунули? Но ты сам виноват, сам себе все напортил.
