Под привычный равномерный гул турбин я мысленно ходил по местам своего детства, сидел у таежных речушек, заезжал на маленькие аэродромы. И все это я показывал Саяне. В том сценарии, который мне предложила жизнь, свое я уже нашел.
Вскоре показались Саянские горы. Мне представилось, что там внизу, по воле Чингисхана, остановился на ночевку и застыл на все времена огромный табор, с высоты полета скалистые островерхие вершины напоминали не то застывшие волны, не то серые кибитки кочевников, холодными ужами расползались от них реки, от которых выгибались к вершинам зеленые пологи тайги. Справа от линии полета, у самого горизонта, я отыскал двугорбую вершину Мунку-Сардыка. К нему приближалась огромная грозовая туча, судя по всему, там, над Саянами, хлестал дождь.
Это там во сне я видел Жалму. Теперь ее образ я возвращал на родину, пусть живет там, где ей положено было обитать и не тревожить сны другим людям. Где-то в той же стороне на степном аэродроме в одиноком доме жил мой бывший командир Шувалов. Сколько сил в свое время мне пришлось приложить, чтобы сохранить этот аэродром. Его хотели застроить кемпингами для туристов, потом построить на нем пилораму, которая пилила бы лес для Китая. Перед отъездом в Москву, будучи командиром отдельной эскадрильи, я уговорил Шнелле взять аэродром на свой баланс. Тот согласился, расходов почти никаких, а место удобное, для богатых западных туристов — сущий рай. На место начальника я предложил Шувалова.
И эта просьба была удовлетворена. Теперь каждый день Шувалов открывал радиорубку и сообщал техническую годность и погоду на аэродроме, хотя видимость здесь была одна и та же — миллион на миллион. Кроме степных орлов и ворон, сюда уже давно никто не летал, и Шувалов, по сути работая без зарплаты, используя деревянный домик аэропорта для личного хозяйства, продолжал держать кусок ровной степи в исправном состоянии. Летом у него останавливались богатые туристы, за которыми прилетал вертолет, чтобы отвезти их в город. Услышав, что я лечу к нему в гости со съемочной группой, Шувалов сказал, что примет нас в любую погоду.
— У нас здесь как раз намечается Сухарбан. Так что приезжай — погуляем, — сказал он.
В аэропорту нас встретил Саня Корсаков. Разглядывая морщины в уголках глаз и похлопывая друг друга, мы обнялись. Он сообщил, что Саяна, оставив у Корсаковых своего младшего сына, с группой московских школьников уехала в верховье Иркута.
Мы забросили в «газик» свои вещи и через несколько минут уже мчались по монгольскому тракту. По пути то и дело останавливались, сначала в Култуке, где купили копченого омуля, потом у Быстрой, там, на берегу этой таежной реки, развели костер и попили чаю. Лишь вечером наконец-то добрались до Ниловой пустыни, где теперь обитал Саня. Встретила нас симпатичная лет сорока бурятка. Я догадался, что это Санина жена. Рядом с ней улыбался мне Саянин Мишутка.
— Шура, — коротко и просто представил ее Корсаков. — Моя жена. Саяна не стала брать сына на Иркут и оставила у нас. Реву было!
Я подмигнул Мишутке и сказал, что возьмем его в горы снимать фильм о шаманах. Лицо у мальчишки тут же просияло, он подбежал ко мне, схватил сумку и понес ее в дом.
— Денис с мамой уехали, — сообщил он. — Они уже звонили мне по мобильному телефону.
У Шуры было типичное для этих мест широкое миловидное лицо и раскосые глаза. Я достал из рюкзака подарки: ребятишкам — московские сладости, жене — павловский платок, Сане — бинокль, серый комплект военной камуфлированной одежды, которую, я знал, мечтали иметь все охотники, и свою синюю летную куртку. Она у меня без дела висела в шкафу. Саня не остался в долгу, тут же подарил мне медвежью шапку. Мыться нас он повел в собственную баню, где вода была прямо из минерального источника. На ужин Шура Корсакова приготовила нам жаркое из дикой козы, которую Саня застрелил накануне, поставила на стол бруснику, грибы, холодец из губы сохатого, копченого и соленого омуля, хариуса. И конечно же бурятские позы. На столе нетронутым стоял привезенный московский коньяк, все пили молочную водку — тарасун и приготовленную Саней рябиновую настойку. Я догадывался, что Корсаковым, как и всем ныне в России, жилось непросто, но они, ожидая меня с московскими гостями, накрыли стол с сибирским размахом.
На другой день мы решили рано утром выехать в аэропорт к Шувалову, а уже от него — в верховья Иркута, где намеревались соединиться с московскими школьниками. Съемочной группе Шура постелила в зале, а мне — на веранде. Там мы с Корсаковым еще немного поговорили, вспомнили, как мы тонули на Иркуте, как сплавляли в город бруснику, как на старых отвалах неожиданно намыли золото.
— В горах прошли дожди, — неожиданно сказал Саня. — Вода в Ихе-угуне за час прибыла на метр. Если ёкаргэне дело пойдет такими же темпами, то она может снести все мостики. Тогда придется запрягать лошадей.
— На лошадях, так на лошадях, — согласился я. — Может, заодно поучаствуем в Сухарбане.
— Там сейчас молодежь заправляет, — вздохнул Саня.
И мы вновь вспомнили, как я на скачках обогнал Болсана, рассказал про бурята-милиционера, которого повстречал в Москве, и Саня сказал, что это конечно же Мишка Торонов, который сейчас работает начальником паспортного стола в Улан-Удэ. Уже за полночь, под шум бегущего прямо под домом Ихе-угуна, что в переводе означало Большая вода, я быстро, как в детстве, уснул.
Утром я увидел перед домом запряженных лошадей, как Саня и говорил, Ихе-угун подмыл мостик, и по нему на машине проехать к тракту было невозможно. Выяснилось, что приехавшие со мной москвичи умеют ездить на лошадях, более того, они шумно радовались, что придется передвигаться верхом. Попив подсоленного бурятского чая, в который Саня бросил шепотку пахучей травы сагаан-даля, мы сели на лошадей, переправились через реку и по ущелью, где проходила тропа предков Темуджина, двинулись в сторону монгольского тракта. Было тепло, но свежо, солнце еще не опустилось в ущелье, но его присутствие выдавали шеломы брусничного цвета уходящих в небо гор, заросших лиственницей и березой. Моя лошадь шла ходко, и мне все это напоминало то далекое время, когда мы вот так же кавалькадой ранним утром выезжали пасти овец. И я в благостном настроении, навеянном приятными воспоминаниями, как это бывало в детстве, под шум набравшей после дождей силу бегущей рядом с дорогой воды прикрыл глаза и, вдыхая запах лошадиного пота, пытался дремать на ходу.
Но едва мы выехали на тракт, как в кармане запрыгал мобильный. Я достал его и приложил к уху. Из Москвы меня нашла Катя Глазкова. Срывающимся голосом она сообщила, что ей только что позвонил сын Саяны Денис и сказал, что Иркут опрокинул резиновую лодку, на которой они начали переправляться через реку.
— Он говорит, что Яна утонула! — кричала Глазкова.
Из ее сбивчивого рассказа я понял, что лодки затащило на пороги, они перевернулись и что сейчас они находятся у какой-то белой скалы.
— Ты же все там знаешь, — плакала Катя. — Сделай хоть что-нибудь! Завтра я вылетаю к вам.
Я отключил мобильный и попытался дозвониться до Саяны, но связи с нею не было.
