— Куда ты спешишь, лесной красавец? — спросил он.
— На скалу, где будет совет.
— Там уже все закончилось, — сказал налим. — Кто что хотел, тому все и раздали. Неподеленным остался ум. Никто не знал, что с ним делать. И тогда, чтоб больше человек не надоедал, решили отдать ум ему.
— Что же вы наделали! — заплакал лось. — Вы и сами не понимаете, что натворили. — И плакал лось до тех пор, пока не выплакал два своих верхних глаза.
— Так знайте, теперь не будет покоя от человека ни вам, плавающим в воде, ни птице, летящей в небе, ни нам, бегающим по тайге, — сказал он. Так и случилось.
Вечером Саяна повела меня в деревенскую церковь Пантелеймона Целителя. Оделась она в легкий открытый сарафан, белые летние босоножки и сразу же стала выглядеть нарядной и праздничной. «И зачем она тогда в Москве нарядилась в бронежилет», — думал я, поглядывая на ее загорелые плечи, на каштановые волосы, которые были прикрыты темным газовым платком.
— От старого монастыря кое-где остались стены да пара угловых башен. В тридцатые годы там были размещены мастерские, а во время войны в него попала бомба, — начала рассказывать Саяна, едва мы вышли за ворота. — Во время Отечественной войны 1812 года там была ставка Кутузова. Год назад, девятого августа, в день Святого Пантелеймона, началось возведение нового храма, а пока верующие ходят в небольшой деревянный пристрой.
Через несколько минут мы подошли к храму. Пахнуло свежескошенным сеном, возле одной из башен я увидел за изгородью стожок и рядом с ним маленькую телочку. Она с детским любопытством уставилась на нас, тихая, мирная, ручная, как и все, что было вокруг нее; обычная сельская картинка, которую вряд ли можно было встретить в городских храмах.
Саяна, перекрестившись, вошла в церковь. Я вошел следом. Шла вечерняя служба, на которой присутствовало десятка два прихожан, в основном женщины и дети. Лица у взрослых были строги и печальны, все дневные и жизненные заботы были оставлены за дверями, глаза были устремлены вовнутрь себя, хотя перед ними был знакомый по прежним службам временный алтарь, перед которым нес службу отец Сергий, так мне его за минуту до этого представила Саяна. А ребятишки и в храме оставались детьми, крутили по сторонам головенками, перешептывались, крестились быстро и неумело. Но они были, и это говорило о том, что в России женщины еще не разучились рожать детей и приучать их к тому, чему совсем недавно научились сами.
Церковная служба всегда чем-то напоминала мне ночной полет, когда перед тобой вдруг открывалась наполненная невидимым светом бездна, все величие видимого и невидимого мира, безмерность, переходящая в бесконечность, возможность видеть то, что скрыто, и ощутить то, что дремлет в каждом: краткость земной жизни и одновременно ее беспредельность.
Отстояв службу и поставив свечи, мы вышли из церкви и пошли осматривать бывшую барскую усадьбу. Через пару минут мы были в оглохшем от тишины, немом парке, где, по всему видно, редко ступала нога человека. Поглядывая по сторонам, я дивился: оказывается, здесь, в Подмосковье, точно держа оборону, оставались нетронутыми крохотные островки из столетних дубов, кленов и сосен, они, казалось, были оставлены здесь сторожить собственную старость. Держась друг друга, они сгрудились вокруг возвышающегося из травы сложенного из крупных булыжных камней такого же старого фундамента, с одной стороны которого уже была начата кладка из красного крупного кирпича новой стены. Барский дом, хозяином которого был господин с короткой, как щелчок, немецкой фамилией Цук, стоял на хорошем месте и кому-то, видимо из новых русских, не терпелось поскорее возвести на его обломках собственный замок. Вдыхая пряный запах прошлогодних листьев и перебивающие его ароматы вымахавшей за лето крапивы и полыни по едва угадываемым аллеям, то и дело натыкаясь на развешанную паутину, которую, видно для пробы, вывесили местные пауки, мы двинулись в обход усадьбы. Саяна вывела меня на светлую поляну, посреди которой темным боком и плоской лысиной среди густой травы обозначил себя пень. Сюда она водила старшего сына писать с натуры этюды. Я подошел к пню, провел по его срезу ладонью, поискал глазами годовые кольца, особенно те последние, пытаясь определить, какими они были для этого дерева. Должно быть, и у людей существуют свои годовые циклы, по которым можно распознать, удался год или, наоборот, был никудышным. Но рядом с Саяной думать о плохом не хотелось, я заскочил на пень и, застыв на секунду, изобразил из себя монументальную скульптуру.
— Браво, браво! — поаплодировала моему ребячеству Саяна.
Поймав себя на том, что мне, солидному человеку, делать это неприлично, я, словно желая оправдаться, начал декламировать:
Мне кажется, я памятником стал,
Мне, Хубилаю, двигаться мешает пьедестал.
— Хубилая здесь не было. А вот Батый был, — заметила Саяна. — Ну какой же вы Хубилай! Да еще без коня.
— Нынче в ходу «мерседесы», — сказал я, разглядев, как во двор усадьбы заезжает черная иномарка, а следом за ней груженный кирпичом КамАЗ.
— Когда здесь начался строительный бум, деревенские пытались протестовать, выдирали вбитые в землю колышки, ломали заборы, — проводив взглядом машины, сказала Саяна. — А потом, поняв, что делать это бесполезно, начали по ночам таскать кирпич, цемент и прочие стройматериалы. Здесь дело до стрельбы доходило. Новые русские свои дачи строят, как крепости, с видеокамерами, колючей проволокой и сторожевыми собаками. Некоторые держат вооруженную охрану. А раньше здесь дома не запирались. Люди, как в старину, жили нараспашку. Мы и то замки купили, хотя, если начистоту, они от честных людей. Грабителей замки не остановят. К нам в мае, когда мы были в Москве, кто-то залазил. Перевернули все, но, слава богу, ничего не взяли.
— Люди сами себя загоняют в тюрьму, в свои персональные благоустроенные камеры, — усмехнувшись, сказал я. — Им незачем Царство Небесное. Хочется иметь здесь все и сразу.
— Да нет же, ходят и они в церковь, — сказала Саяна.
— Видимо, хотят заключить выгодную сделку. Чтобы Господь отпустил им все грехи.
— Господь любит всех и прощает грехи даже великим грешникам.
— На это они и уповают. Как говорится, не согрешив, не покаешься.
На обратном пути мы зашли к Саяниной тетке. Фаина Тихоновна усадила нас на летней кухне, поставила на стол пироги, потом спросила, какое я молоко люблю больше, парное или ледяное. Вспомнив, что в Сибири зимой на рынке деревенские привозили замороженное в кастрюлях молоко с торчащими для захвата деревянными палочками, я представил белый кругляк, к которому, как к железяке с мороза, прилипает язык, и попросил парного.
— Вот также парного попросил Рокоссовский, когда в сорок первом здесь наши держали оборону, — начала рассказывать Фаина Тихоновна. — Костя красивый, в белом полушубке со шпалами на воротнике. Штаб у них в барском доме был. Он сюда зашел и сел как раз на это место. Мама ему литровую банку налила. После в нашем доме сибиряки-танкисты квартировали. Хорошие, веселые ребята. Среди них было много бурят. Мы к ним петь песни приходили. Мне тогда, дай бог памяти, лет пятнадцать было.
