Она тихо провернула ключ в замке, медленно открыла, медленно вплыла в прихожую. И застыла удивленно и разочарованно, увидев вышедшую к ней из кухни мать. И даже ответить сразу не смогла на посыпавшиеся вопросы.
– Надя, почему у тебя такой беспорядок в доме? Постель не убрана, разбросано все. И на кухне посуда немытая. Ты что, Надя! Витя придет с работы – что тебе скажет?
– А… а Вити нет, мама.
– А где он?
– Он… в командировку уехал.
– В какую командировку? Он сроду никуда не ездил!
– Да вот взяли и послали. А ты как сюда попала, мам?
– А мне ключи соседка с первого этажа дала. Я как-то слышала, что ты у нее ключи оставляешь. Ну вот и решила зайти. Не торчать же мне на улице у подъезда? Я еще хотела Витин костюм в химчистку забрать и не нашла. Где он?
– Так он в нем и уехал в командировку.
– Что, в выходном костюме?
– Ну да.
– Ой, темнишь ты что-то. Смотри, Надежда, не проворонь мужа. Сейчас на таких, как наш Витя, очень большой спрос. Он хоть звонит тебе из этой своей командировки?
– Да, мам, звонит. Каждый день по два раза. Утром и вечером, – на голубом глазу врала она матери. Сказать правду было нельзя. Иначе маминых горестных причитаний хватит на весь вечер. Причитать мама умела очень профессионально – обвинения и досаду по поводу чего-нибудь плохого, случившегося с дочерью, направляла только на себя. Надежда, выслушивая все эти мамины «я знала, я чувствовала, я должна была предвидеть», не то чтобы страдала сильно, но переносила всю процедуру маминого самобичевания с огромным трудом, да еще и испытывала ужасный дискомфорт, похожий на мучительный стыд за саму себя, такую бестолковую и никчемную. Апофеозом маминого горя всегда звучало неизменно-восклицательное: «…Господи, кто бы только знал, как я за тебя переживаю! Опять давление поднимется, опять ночь спать не буду!»
Надежда вовсе не хотела, чтобы мама из-за нее не спала ночами. Она и без того относилась к тому типу женщин, которые только тем и занимаются всю жизнь, что «переживают». Неважно, по какому поводу, лишь бы вздыхать тяжко и протяжно, и чтоб губы скобочкой, и чтобы в глазах переливалась тоскливая пелена. Наверное, своими потребностями в «переживаниях» они и притягивают к себе мужей-алкоголиков, сыновей-наркоманов, дочерей-проституток. Чтоб было о ком «переживать». Или они к таким матерям-женам с удовольствием сами притягиваются. Так что лучше не давать маме поводов для причитаний. Пусть и дальше радуется ее семейному счастью сколько получится. Пару месяцев она по-всякому Витю в «командировке» продержать может. А там, глядишь, и образуется все…
– Ну ладно, в командировке так в командировке, – махнула рукой мама, – значит, на работе ценят, раз в командировку посылают. А куда он уехал, Наденька? Не за границу, нет?
– Да, мам, именно туда и уехал. В Финляндию. У них там совместное производство какое-то открывается.
– Это хорошо, Наденька. Это очень хорошо. Может, и зарплату Витеньке повысят. Сможете тогда и квартиру двухкомнатную в ипотеку оформить, и ребеночка себе родить.
– Да, мам, конечно. Мы так и планируем.
– Ой, как же тебе повезло с мужем, доченька! Трезвый, положительный, планы строит… Молодец! Прямо не нарадуюсь я на него! С твоим-то папой, помню, планов на жизнь я шибко не настраивала. Только задумаешь чего – а он в запой уйдет. А у меня и земля из-под ног вместе с планами.
Надежда содрогнулась внутренне, словно пролетела мимо нее яркая картинка из детства. Очень яркая, с трезвым папой, со счастливой мамой. Случались в их жизни и такие моменты – редко, правда. Папа как-то резко вдруг спохватывался и начинал изо всех сил выкарабкиваться из ямы каждодневного безобразного пьянства на поверхность благопристойной трезвости, ходил притихший, с виноватыми грустными глазами. Мама поначалу такому счастью не верила, все подвоха ждала, а потом ничего, привыкала. К хорошему быстро привыкают, это к плохому долго. Привыкнув и поверив в наступившее счастье, она начинала строить бурные планы со множеством разнообразных пунктов, в которых имели место быть и семейные поездки к морю, и добротная зимняя одежда, и шесть соток землицы с домиком-дачкой, с балкончиком, с клубничными грядками, и чтоб недалеко от дома. И маленькая Надя тоже во все это верила, и даже «собратьям» успевала похвастать про скоро грядущие море и дачу. А потом обрывалось все резко. В самый разгар счастья и обрывалось. Не умел отец долго держаться в благопристойной трезвости, снова проваливался в привычно-алкогольную жизнь с загулами, рабочими прогулами, увольнениями по статье, утренней похмельной абстиненцией и вечным, уже устоявшимся в доме запахом перегара. И снова начинались мамины переживания, и вечерние метания по квартире из-за отсутствия информации «жив – не жив», и звонки в морги и в справочное бюро по несчастным случаям…
– …Но все равно это не повод дом запускать! – донеслись до Нади словно издалека слова матери. – Мало ли – муж в командировке! А ты должна дом свой в чистоте блюсти, чтоб все чик-чик было!
– Мам, да у меня и так все чик-чик. И порядок всегда, и обед приготовлен, и сама я чик-чик, худая да блондинистая. Все для Вити стараюсь.
– И молодец, что стараешься! И дальше так старайся! А как ты хотела? Свое хорошее гнездо свить – дело не легкое. Это работа, тяжелая работа, Наденька. Раз повезло тебе с мужем, надо крепко за это везение ухватиться, держать его при себе обеими руками.
– Да я держу, мама, держу.
– Ну и ладно. Ну и молодец.
– Мам, а где мой велосипед? – вдруг неожиданно для самой себя спросила Надежда. Спросила и испугалась. Господи, чего это она? И не хотела вовсе. Как-то он сам собой из нее выскочил, вопрос этот.
– Велосипед? – удивленно уставилась на нее мама. – А зачем тебе? Почему ты спросила?
– Не знаю, так просто.
– Так выбросила я его, доченька. Чего ему зря стоять, железу этому. Только место в прихожей занимал. А что, нельзя было? Так вроде ни к чему он тебе сейчас? Ты женщина замужняя, серьезная. Да и Вите не нравилось это твое увлечение, насколько я помню.
– Да, мам, ни к чему. Все правильно. Извини. Это я так просто спросила.
– Ладно, пошла я, доченька. Витя будет звонить из командировки – привет ему передавай. А в квартире прибери! Я там посуду помыла, а дальше уж ты сама.
Проводив мать, Надежда без сил плюхнулась на диван, откинулась на подушки, закрыла глаза рукой. Ну что у нее за жизнь такая, как на сцене? Надо все время играть, доказывать свои таланты и способности по построению семейного гнезда, соответствовать требованиям, истязая себя голодовкой, врать маме… Господи, ну она же не была такой прежде! Она жила сама с собой в ладу и никаких обязанностей по «построению» и «соответствию требованиям» у нее не было. А теперь от них никуда не денешься. Надо ждать мужа, надо предъявлять его самой себе, маме и остальной общественности.
Некстати вдруг вспомнилось лицо того парня, Саши. Каким оно было удивленным и растерянным там, в машине. Он ей свою визитку протягивал, а она бросилась бежать сломя голову, увидев открытые окна своей квартиры. Подумал, наверное, сумасшедшая. Ни визитки не взяла, ни попрощалась по-человечески… Хотя чего это она о нем вспомнила? Ну, не попрощалась, и что? И визитка его ей ни к чему. И работу она себе без его помощи найдет. Не дура и не уродка, слава богу. А все равно будто досада какая внутри царапнула. Тревожная и немножко грустная, как в той песенке… как же там?.. А, вот! «…Если он уйдет, это навсегда, так что просто не дай ему уйти…»
