Регносцирос плакал.
Мать не имела права давать жизнь такому, как он. А он не имеет права даже думать о том, чтобы наплодить себе подобных.
Не имеет.
Больно. Больно. Она не понимает, как больно…
У самого лба тихо плеснула озерная вода – черные волосы стелились по ней кудрявыми водорослями.
* * *
(Laleh 2012 – Here I Go Again)
Алеста никак не могла понять, зачем ей пистолет. Застрелиться?
Утром Баал был немногословен:
– Я уезжаю. Через два дня я вернусь, чтобы отвезти тебя в город. Имя, – небритые челюсти сжались, – раз ты не выбрала, я выберу сам. Любое. Пистолет у тебя есть.
И, прошуршав полами черного плаща, скрылся за дверью. Взревел двигатель; через несколько секунд растаял газовый выхлоп.
Пистолет. Зачем?
Ах да, для защиты, наверное.
Она сидела на крыльце, смотрела на двор. Пусто, тихо, неестественно тихо.
С отъезда прошло не больше пятнадцати минут, а казалось, что в этой хибаре уже десятки лет никто не жил – вросли вдруг в землю стены, обветшала крыша, стал трухлявым пол. Еще через десятки лет сгниет и развалится недостроенный сарай, зарастет бурьяном двор, окончательно припадет к земле щербатый забор.
И будет еще тише, чем теперь.
Этот дом, который еще совсем недавно казался Алесте райским островом, вдруг стал точкой отсчета, перепутьем, откуда придется выбрать новую дорогу – налево, направо, прямо?
Она бы пошла назад, но назад нельзя, назад не ходят.
А вперед не хочется.
Никуда больше не хочется, совсем никуда.
Какое-то время она сидела тихо, с сухими глазами – держалась за окруживший спасительный пузырь – не теплый и не холодный, но временно отгородивший от страшного внешнего мира.
Во что она никак не могла поверить, так это в то, что Баал уехал насовсем. И теперь не вернется, чтобы обнять, чтобы провести с ней день, чтобы просто побыть. Не войдет в дверь, не скажет, что ошибся, что любит – всегда любил.
Пройдет двое суток, и он приедет мрачнее, чем прежде. Посадит ее в машину, доставит, как посылку, в город, скорее всего, даст денег и новые документы, скажет: «иди». Иди, куда хочешь.
Куда иди?
Зачем?
Зачем ей теперь вообще куда-то идти в этом мире, где она постоянно будет его искать? Ведь не забудет, не вытравит из сердца, не выбросит из памяти – даже пытаться не будет, потому что так не обходятся с ценными воспоминаниями, не обходятся с любимыми и дорогими людьми.
Она желает помнить свою любовь, потому что любовью не разбрасываются.
И поэтому, когда придет время, она просто не сядет в машину; мысли плыли в никуда – без внимания и интереса, недоласканные, никому не нужные.
Целый день голода, тишины и покоя. Не того покоя, который приносит силы и отдых, а того, который изматывает, вынимает душу. Целый день Аля бродила по дому, как старуха, держалась за стены – старалась не видеть, не слышать, не думать. Не давала воли ни слезам, ни мыслям.
Сама не заметила, как пришел вечер. Другой вечер – свободный. Свободное небо, не ограниченное этим местом, широкий мир, бесконечное количество дорог. И везде шуршат на деревьях листьях, везде хлюпает под ногами грязь – где-то светит солнце, где-то идет дождь. Разные лица, города, улицы, пути. Разные судьбы, бесконечный выбор, множество вариантов.
Тот факт, что вдруг стала свободной, она осознала внезапно – остро и болезненно.
Свободна.
Той самой свободой, которая не принесла счастья, но сделала ее бесконечно одинокой.
Кому она нужна – такая свобода? Почему? Кто ее просил?
По щекам ручейками побежали слезы; продержавшийся почти целый день мыльный пузырь пошел трещинами.
* * *
Целый день в работе. Он помогал «жмурам» уйти рьяно, грубо, без капли жалости – ничего не говорил им перед смертью, чем пугал еще больше, не источал сантиментов, не наставлял перед уходом.
Он плохой, вот и должен вести себя, как плохой.
А вечером бутылка коньяка на голодный желудок.
А сверху ликер.
А сверху виски…
Еще никогда Баал так не напивался – в стелечный драбадан, – не слонялся по дому, не рычал, не бил вещи. Не радовался тому, что почти все, что бьется, залетные бабы разбили до того.
Усеянный осколками пол – ему можно, он плохой. И не стоит об этом забывать.
Позвонил Аарон, сказал, что они сидят в баре – не желает ли Баал присоединиться? Баал желал. Уже через полчаса, досмерти напугав водителя такси пустым взглядом, он ввалился в двери «Кленового листа» и шумно поприветствовал товарищей. Еще через минуту попытался вклиниться в текущий разговор – и вклинился, как ему показалось, с умом и смекалкой, – но над столом почему-то повисла тишина, и заметались в поисках друг друга удивленные взгляды.
А он что? Просто позволил себе пошутить… На привычную тему. Вот только на какую, он почему-то уже забыл…
А еще через несколько минут, он вытащил из-за стола Аарона, отволок его в сторону и предложил:
– Давай уйдем отсюда, а? Убьем кого-нибудь…
– Эй, друг, ты чего?
– А чего?
Регносцирос шатался, тяжело опирался Канну на плечо и пах, как заброшенный пивзавод.
– Давай… Дураков много, прирежем кого-нибудь – мир станет лучше.
– Ты перебрал.
– Нет, я – плохой. И просто забыл об этом. А ты помнишь?
– Ты…
– Я ведь должен убивать, да? Иди жрать людей. Душить младенцев…
– Про каких, мать твою, младенцев ты говоришь?
Коллега его не слышал – смотрел в стену тяжело, быком.
– Или я хороший, скажи? Может, хороший? Тогда, может, я должен их плодить? И, знаешь, может, у одного из ста будет счастливая жизнь? Не такая дерьмовая, как у его отца, а хорошая, достойная. Как думаешь, может так выйти? Сколько их для этого надо наплодить?
– Стив! – негромко позвал Аарон, и доктор повернулся в его сторону. – Подойди.
– Сколько? – продолжал допытываться пьяный демон. – Как думаешь…
– Стив, этот товарищ перебрал.
– Я уже заметил.
– Надо бы его протрезвить, пока он кого-нибудь не зарезал.
– …у них есть шанс? – только сейчас осознав, что на фоне его беседы, ведется речь о нем же самом, Регносцирос недобро сверкнул мутным взглядом в сторону доктора. – Не подходи, док. Если протрезвишь, я точно кого-нибудь зарежу, обещаю.
А когда демон обещал – они знали, – всегда исполнял. Процедура протрезвления была тут же вычеркнута из планов.
