«Три бассейна и одно море».
Губы вновь растянула улыбка. Нет, правда, если бы она сделала что-то подобное дома, мать выпорола бы ее ремнем, а после собственноручно выселила жить в Равнины, дабы дочь не позорила женский род идиотской и неуправляемой щедростью. Где это видано, чтобы какому-то мужчине и столько сразу?
А ей хотелось. Хотелось обнимать незнакомца, хотелось растопить его, утешить, позолотить изнутри. Хотелось хоть раз увидеть на его жестком лице улыбку и отблеска тепла в глазах, хотелось знать, что у нее получилось…
Получилось? Согласно учебникам в школе, единственное, что у нее могло из этого процесса получиться, – это нагнести обстановку, потому как ничего, кроме приступов неконтролируемой ярости, агрессии и самолюбования, Любовь в мужчине вызвать не могла – не в таких количествах.
Оно подтверждалось и на деле: чем больше Алька старалась, тем хуже пока выглядел результат.
Пока.
Вот только она продолжала верить не учебникам, а словам бабушки, которая утверждала, что настоящая Любовь – это смесь ласковой нежности, гармонии, понимания и заботы, – а как подобный коктейль мог вызывать ярость? Никак.
Перед глазами вновь встал знакомый уже образ: хмурые брови, жесткие складки у губ, сильная шея, мускулистые руки. Один Создатель ведал, как сильно ей хотелось зарыть пальцы в черные густые локоны, а там хоть трава не расти, хоть в пропасть с разбега…
Алька вздохнула – взялась она за задачку. Но теперь поздно – если отступит, никогда себе этого не простит.
Звук шагов – непривычно тихих и легких – раздался на крыльце, когда она стояла у ведущей в подвал двери и прислушивалась, пытаясь понять, что за ней.
Шаги?
Алька вздрогнула. Если хозяин, то надерет ей уши, но это не он – не может быть он, его ботинки стучат иначе. Значит, гость.
Гость; глухо стукнуло сердце – она оставила пистолет лежать на стуле рядом с подоконником – дура. Стараясь не шуметь, Алеста бросилась наверх, успела к оружию первой, осторожно выглянула в окно и… с облегчением выдохнула.
Они смотрели друг на друга с изумлением – Алеста изнутри дома и… гостья снаружи – незнакомая женщина в белой застиранной майке, гетрах и с копной русых нечесаных волос. Его знакомая? Случайная прохожая? Кто такая и почему с ведром и шваброй в руках?
– Ух ты! – незнакомка очнулась первой, удивленно улыбнулась и положила ключ, который достала из-под крыльца и которым собиралась отпереть входную дверь на стол. – Оставлю тогда.
Алька несколько раз хлопнула ресницами.
– Вы кто?
– Я? Я этот дом убираю. Когда хозяина нет.
– А-а-а… Не надо, я его уже вчера убрала.
Они какое-то время рассматривали друг друга с любопытством.
– Я – Ева, – качнулась русая голова.
– Аля.
Ведь ничего, если она выдаст свое имя? Фамилию говорить не будет, незачем.
Поскрипывал прикрепленный к балке пустой цветочный горшок; громче, будто тоже участвуя в диалоге, зашумела роща.
– Ты живешь здесь?
Что ответить? Мысли заметались.
– Временно.
– Ну… тогда, пока ты тут, я не буду приходить убирать. Я убираю, а он мне еду привозит.
– Кто?
– Хозяин твой. Зверь этот лохматый.
Да, после такого описания не спутаешь, о ком речь; Алька не стала объяснять, что «зверь» – не ее хозяин – пусть думает, что хочет.
– Да, пока не нужно, я сама.
– Ладно тогда, пойду я.
Женщина с ведром развернулась, шагнула с крыльца, затем остановилась, посмотрела на Альку с еще большим любопытством и даже уважением.
– Слушай, а разве с таким можно жить? – спросила без обиняков.
– С любым можно.
– Он же рычит все время?
– Это точно.
– Хм. Вот уж точно, на любителя. Ну ладно, я вон в том доме обитаю, – тощий палец указал за виднеющийся вдалеке соседний дом, – заходи, если что, поболтаем.
Алька замялась, переступила с ноги на ногу, незаметно положила пистолет на стул, чтобы не держать.
– Мне… запрещено.
Блондинка почему-то даже не удивилась.
– Ничего. Просто вывесь на забор наволочку, если хочешь, чтобы я пришла. Увижу, приду.
И, гремя ведром и шваброй, зашагала по двору прочь.
– Хорошо, – кивнула Алька обтянутой свободной майкой спине и вороху русых волос, дождалась, пока гостья обогнет забор, после чего вышла на крыльцо и сунула лежащий на столе запасной ключ от двери в карман юбки. Решила, что так надежнее, успокоилась.
* * *
Он планировал просто: заедет в пару магазинов, купит необходимое и сразу же вернется – на все хватит часа, от силы двух, – но вышло сложно. Дрейк позвонил, когда Баал въезжал в Нордейл, – сообщил, что есть срочное дело, приказал прибыть, мол, «ЧП».
При этом словосочетании Регносцирос покрылся испариной – Начальник прознал про Алесту?
Оказалось, «ЧП» заключалось в другом: на Уровней «Война» в который раз взбунтовались солдаты – захватили казармы, заминировали склад с оружием, потребовали свободу, а не то… В чем заключалось это самое «не то», они с коллегами по оружию так и не узнали, так как первые часы после прибытия на секретный уровень планомерно зачищали периметр, а после того, как бунтарей повязали, таскали на собственном хребте ящики с оружием и гранатами. И все для того, чтобы, если рванет…
Дэлл Одриард – местный сапер – сработал чисто. Но долго. К тому моменту, когда он поднял голову от проводов, отложил в сторону инструменты и произнес «все», они успели перенести в отгороженное бетонной стеной помещение весь склад. А это сто сорок три ящика…
Нещадно болели плечи, ныла спина, Баал матерился. Хотел приехать засветло, а возвращается уже по темноте – несется обратно на окраину, чтобы завтра вновь совершить это ненужное и бесполезное путешествие «Хибара-Нордейл».
Хотелось есть, хотелось спать, хотелось просто закрыть глаза и повесить голову на грудь. Черт, сейчас ему хватило бы не кровати, но любого самого неудобного кресла и тишины.
С «Войны» вернулись уже в шесть. После был магазин, покупки, продукты-тряпки-инструменты, а потом пришли заказы на «проводы» жмуров. И, если с утра ему казалось, что последних он собственноручно придушит с радостью, да еще и поизмывается напоследок (спасибо Алесте за настроение), то на деле, выходя из подъезда последнего клиента, Баал едва переставлял ноги. Еще два с половиной часа работы, еще три «перехода» – шутки ли для энергетического состояния?
В общем, он выдохся целиком и полностью.
А впереди еще двадцать километров пыльной дороги; слипались веки.
