Как будто это доставляет удовольствие, честное слово.
– Я не могу быть ни в чем уверенной. Это просто найденная между листами старой книги бумажка. Просто чья-то записка, может быть, шутка, не имеющее смысла странное послание.
Она и сама не сразу поверила, что однажды, сидя в библиотеке и роясь в истории города, наткнулась на что-то значимое. Начала убеждаться в этом лишь тогда, когда поняла, что символы – не просто набор рисунков, но принадлежащая некому сложному языку письменность. А после нашла словарь – потертый и единственный в своем роде – и тогда уже убедилась наверняка: в записке шифр. Слова «переход», «три» и ряд координат. Причем координат, находящихся за пределами, обозначенными на карте Уровня. И с тех пор жадная до тайн Алька потеряла покой: рылась, копалась в старых листах, расшифровывала, а после не удержалась, поделилась открытием с Хлоей.
Зря. Хотя, откуда было знать? На тот момент еще не было Тима, не было разбитого сердца, не было гримас по утрам, не было фраз «ну, когда ты уже?».
Тогда Хлоя не болела любовью, которую Аля называла «страхом – меня не любят, меня забыли, я срочно должна туда попасть».
– Пожалуйста, поторопись. Я долго не выдержу!
«Я тоже».
– Я стараюсь. Но, если это окажется не тем…
– Ну, окажется и окажется.
– И я с тобой туда не пойду.
– Не ходи!
– И не смей никому говорить, кто помог тебе найти этот коридор.
– Не буду.
– А если окажется, что этот самовлюбленный Тим тебя все-таки забыл…
– Я знаю-знаю, я ни в чем не буду тебя винить.
В последнем Алеста сильно сомневалась – люди любили винить, обожали, и почему-то не себя, а других. Во всем: в бедах, в том, что не сложилось, в том, что сложилось не так, в отсутствии помощи, в ее навязывании, в беспричинном равнодушии, в переизбытке ненужных эмоций.
А ей бы тишины. И спокойно доесть свои два хрустящие хлебца, чтобы только она, кухня, зеленая мокрая листва за окном и выходной.
Через полчаса Хлоя куда-то ушла.
Ничего не сказала; натянула на тощие ноги серые джинсы, накинула на плечи кожаную куртку – дань моде Тима и его байкерской команде, – накрасила губы ярко-красным и щелкнула замком входной двери.
Аля, к тому моменту уже успевшая убрать со стола, теперь просто сидела на скрипучем стуле и смотрела в окно, наслаждалась одиночеством и покоем без извечного «ну, Аля, ну, Ал-я-я…»
Зря она оставила собственное имя, когда те люди в форме задали вопрос: «Как желаете зваться в новом мире?»
Она могла выбрать любое: Лисса, Милена, Лиана, Андреа, Констанция, на худой конец…
Констанция.
В воображении тут же всплыло лицо матери и застывшее на нем выражение легкого недовольства, даже брезгливости, мол, и почему мир такая сложная штука? Почему все просто не может быть так, как я хочу?
Они так и не заставили ее забыть, не смогли.
А ведь назови она тогда другое – Гленда, Изабелла, Джулия – Хлоя не тянула бы теперь извечное и монотонное «А-а-аля-я-я…»
Хорошо хоть полного варианта имени подруга до сих пор не знала – думала, что Алька – это не то Алина, не то Айлина, не то вообще Альмира. Пусть. Бабушка всегда говорила: «Людям ни к чему знать все твои имена, Аленька. Пусть зовут, как хотят. Чем меньше знают, тем сильнее защищена душа».
А бабушка не ошибалась.
Алька и фамилию оставила прежнюю – Гаранева, – не потому что любила ее, а потому что помнила про «дань уважения далеким предкам». И кем бы ни был ее далекий и забытый дед, он, наверное, хотел, чтобы его род с гордостью носил его фамилию. И она носила. Не с гордостью, но честно и не размениваясь на псевдонимы.
Дождь усилился, застучал громче, напористей; гуще зашелестели блестящие кроны, и на душе вдруг снова сделалось хорошо. Выходной, свободный день, а за окном новый мир – мир, который она к своему стыду и удивлению успела полюбить.
Ей до сих пор не верилось в то, сколько всего произошло за последние полтора года. Много. Очень много. Иногда казалось, что слишком много, а иногда казалось – все сказка, сон, – вот сейчас она вздрогнет, а вместе с ней вздрогнет существующий лишь в ее воображении Мир Уровней, и иллюзия треснет по швам.
Она все ждала, а мир все не вздрагивал, оказался на удивление реальным – эта скатерть на столе, пион на окошке, гудящий в углу холодильник… Реальными оказались и улицы, и дома, и пешеходы. Деревья, парки, скверы, огромные районы, кварталы, небоскребы, Комиссия…
Комиссия.
Алька до сих пор помнила ту битву на Равнинах, как будто та случилась только вчера – холод, снег, боль. Те люди в бабкином домике говорили, что она постепенно все забудет, уверяли, что процесс произойдет безболезненно, но то ли что-то в их лаборатории пошло не так, то ли Алькин мозг был устроен по-другому – она помнила. И Танэо, и Лиллен, и мать.
Помнила, но не скучала.
Ее уверили – вы вернетесь тогда, когда захотите. Вернетесь в тот же самый момент и в то же место, которое покинули. Когда будете готовы. Просто найдете способ дать нам знать, а мы услышим – она им верила. Пообещали: время в ваше отсутствие на Танэо идти не будет, а старения в новом мире нет, как нет, впрочем, и детей. Сначала это показалось ужасным, почти чудовищным – позже Алька поняла устройство местного строя и незаметно для себя приняла его, решила – она просто учится, просто живет, просто набирается опыта. Ведь не стареет? А когда поймет, что «пора», уйдет обратно (интересно, а как уходят те, кто «не помнит?»). И к этому моменту, возможно, она поймет, как вернуться с Равнин на дорогу, как справиться с засадами «диких», как дойти до Храма и вернуться домой.
А мать, отец и Хельга ничего не будут знать. Ни о ее приключениях, ни о событиях, которые ей пришлось пережить, ни о том, что за Стеной она едва не погибла. Для них пройдут дни – для нее месяцы и годы. Однажды они просто дождутся дочь и сестру домой, порадуются ее возвращению, закатят праздничный ужин, а она не будет говорить им, что она уже не прежняя Алька, а другая – повзрослевшая не внешне, но внутренне, побывавшая в диковинных местах. Людям вообще не нужно говорить всего, даже родным – жаль, она изменила своему принципу с Хлоей, ну да ладно, чего теперь…
Помнила она и демона с Равнин – Бога Смерти.
Он все-таки спас ее, а не убил. Принес в домик, походатайствовал, чтобы ее приняли к зачислению, дали шанс на переселение.
Странный человек. Встретить бы снова.
«Зачем? Что ты скажешь ему?»
«Не знаю. Спасибо?»
А дальше было многое: Уровень первый и красивый шумный город Монтана. Выделенное во временное пользование жилье, некоторая сумма наличными и море удивления – удивления от всего. От того, что в новом мире правили (негласно, но факт) мужчины, что женщины расценивались ими как любовницы, служанки, уборщицы, иногда друзья, но почти никогда как равные. Где это видано, чтобы во главе стола сидели мужчины? МУЖЧИНЫ? Но удивлялась Алька, скорее, не столько гендерному перевороту в социальном строе, сколько осмыслению факта, что при мужском правлении (а в Комиссии, как она поняла, женщины не числились – по крайней мере, за тот короткий срок, который ей удалось провести внутри их здания, Алеста не увидела ни одной) государство процветало. Да-да, процветало – ни войн, ни нападений, ни столкновений. А что говорили Женщины Конфедерации: «Допустите их к власти, и мир рухнет»? – так они, очевидно, ошибались. Мужчины бывают разными. Да-да, очень разными.
