Теща (она давно всю эту историю с директором, конечно, знала) – ей дочка все рассказала. Теща тоже считала, что Сашка Наташке не пара. Это в школе не важно, из какого кто теста; первая любовь не о будущем думает, а о сейчас. А потом, конечно, все эти несоответствия полезли в глаза. Все равно что капустный пирог есть с яблочным.
Наталье другой нужен был человек. И вот, появился этот «другой», и Наташенька засияла.
Только она говорит: мама, Сашка меня зарежет, если узнает. А сама смеется.
И вот, видимо, этот ребенок решил дело, и Наташка все Сашке рассказала.
Тут Вера Николаевна встала, стала Саню утешать. Прислонила к груди. Он весь дрожит. Его трясет.
И она ему говорит: «Саня! Спасибо тебе, сыночек, что отпустил. Ты, – она говорит, – поверь, это правильно, что Наталья тебе сказала. Так будет лучше.
Она, Наталья, конечно, нехорошо все это. Да. Но ты ее прости…»
Саня был Вере Николаевне как сын. А директор Наташкин чужой. Далекий человек.
Со второго класса ходили вместе в школу Саня с Наташкой. Вместе росли. Вместе жизнь. Такой узел разодрать это тебе не хухры-мухры. Вера Николаевна это понимает.
Потом теща стала собираться. Говорит: «Что ж она мне-то даже не позвонила. Бессовестная?!»
«А ты, держись, – она говорит, – Саня, ты же знаешь, ты мне как сын, у тебя все хорошо будет. Бери себя в руки».
И ушла.
Только одного не рассказал Саня Вере Николаевне. Что Наташа в шкафу. Не из-за себя не рассказал. А так… Стыдно было.
И опять пошёл Саня наполнять мыльной водой ведро. И скреб до утра кафель…
…Особенно же его закрутило, когда Наташка, собираясь, вошла в ванную и в отдельный пакет сложила все свои шампуни, крем-гели… Да.
А духи, что на полочке подзеркальника стояли, (он купил) дорогие! Самые дорогие, какие были в подземном переходе у тетки. Тетка сказала «французские»…
Не взяла. Ему ими, что ли, душится?
А главное, забрала зубную щетку.
И так, точно все это окончательно и ее не остановить. И ничего не изменить.
А дальше…
Стояла у них на трельяже в прихожей «статУя».
«СтАтуя!» – поправляла Наташа.
Стояла статУя, «этим филармоническим пауком» Наташе подаренная, еще в прошлом году, на 8 марта. Тяжелая статУя, муза гармонии Эрато, покровительница любовной поэзии, бронза. С золотой «кофрой»…
«Кафарой», – поправляла Наташа.
Ладно, с кафарой. И когда Наташа стала открывать дверь, с этим своим чемоданчиком, он ударил ее этой статУей (статуей) с кофрой (кафарой) сзади по затылку.
Если бы не стояла эта статУя на подзеркальнике!
Если бы «этот» не подарил ее Наташе, тогда, на 8 марта, год назад, то она ушла бы. Он бы пустил.
А так получилось, что рука эту кофру нашарила, сомкнулись пальцы. И он ударил.
И потом втащил Наташу обратно и разобрал чемодан; разложил все вещи. Назад. По полочкам. А главное же, конечно, зубную щетку в стакан. На место.
И стал убираться.
Так и убирался, пока за ним не пришли.
А как они пришли, он сразу указал им следы на полу и повел их к шкафу.
А ее нет.
Они говорят: «Где же, она? Не видим».
Куда, мол, скрыли останки?
Но ему сделалось не до них. Он бросился от них в ванную комнату. И там сполз на кафель.
Ушла. Ушла она все-таки. И забрала зубную щетку. И статУю ту первым делом (как самое дорогое, что было у нее в этой квартире) завернула в газету и полотенце и убрала на дно чемодана.
Они (трое в серых костюмах) потоптались. Вызвали соседей (мужа и жену сверху) в понятые. Провели обыск.
Но ничего не нашли.
Ушли ни с чем. А Саня остался один. Слушать, как тикают на кухне часы. И капает кран.
Он еще несколько раз проверял Наташу в шкафу за шубами. Но ее там и в самом деле не было.
На десятый день Наташиного ухода Саня проснулся от света. Свет заливал комнату. По потолку и стенам скользили солнечные зайчики. В лучах кружились пылинки. Подушка была мокрой от слез, щеку кололо перышко.
Он вспомнил, что не убил. Что приснилось. Дрожащей рукой достал перышко из наволочки. Беленькое. С рыжим хвостиком. Сжал в ладони.
И лежал тихо, глядел в потолок и улыбался от радости.
Ведьма
Одна женщина стала ведьмой.
Она стала летать по ночам и губить мужчин.
Возвращалась она только под утро, кое-как просачивалась через форточку (она была довольно худющая) и падала в изнеможении на диван.
Проспав до полуденных сумерек, она принимала контрастный душ, делала на лице зеленые маски, пила кофе и свежевыжатый апельсиновый сок и опять куда-то улетала, часов до семи, когда у нее с работы возвращался муж.
А муж у нее был человек обеспеченный и даже, кажется, депутат Государственной думы от какой-то там фракции. Так что очень может быть, что эта женщина днем мужчин не губила, а просто летала по салонам красоты и бутикам. Мусорила деньгами. Вела, так сказать, богемный образ жизни, одновременно ведя подготовку к ночным боевым действиям.
Этот ее муж внешне был, конечно, не Ален Делон. Он был с брюшком и жабрами под глазами, лыс, как жабья коленка, ко всему, его физиономия вечно высовывалась из телевизора, по любому поводу.
(Если не верите, щелкните пультом в любой центральный канал.)
Он там будет вам живой иллюстрацией.
Так что ей приходилось видеть мужа не только по вечерам и на торжественных открытиях памятников, но и вздрагивать при виде его пятачка в плазменном экране собственной спальни.
Так что, сами понимаете, очень скоро этот муж надоел худой желтоглазой ведьме до зубовного скрежета.
Если бы у них были дети (хотя бы мальчик или хотя бы девочка), быть может, она отвлеклась бы на них и осталась, как все нормальные женщины. Дома.
Но детей у них не было. Депутат ей попался не первой свежести, с запущенной простатой, таскался по командировкам и кабакам.
Она же была еще молода (35 лет) и прекрасна.
У нее был острый нос с точеной горбинкой. И стиль. И этим стилем она губила мужчин. Порабощала мужчин. Укладывала их себе под ноги штабелями. Затем она топтала уложенные штабели каблуками.
Она пила сухой вермут, за столиком «МАРЕ АЗЗУР» стуча в бокале кристаллами льда.
И прикрывала лицо от вспышек фотографических камер длинными тонкими пальцами.
А впрочем, ей все это нравилось. У нее был резкий, раздражающий смех, черные губы и волосы цвета синего вороного крыла.
