Теперь покинем эту верную, растерянную, усталую женщину и вернемся посмотреть на нашего героя…
Его вкатили в кабинет, и он был до того измученный, от всей этой неприятной с собой истории, что сложился пополам в запятую, и из-под простыни у него торчали пальцы.
Доктор оказался совсем молодой, симпатичный врач (без усов, лет 35) и сидел у себя за столом, прихлебывая чай с лимоном в граненом стакане, закусывая чай бутербродом с серым хлебом, а поверх с колбасой. В кабинете нового доктора пахло вкусно.
Молодой доктор достаточно приветливо посмотрел заболевшего и первым делом назначил ему все те необходимые обследования, какие в таких случаях назначают.
Константина Михайловича покатили обследовать, мимо жены. И она только жалобно всхлипнула мужу вслед.
Вот ему сделали эхокардиографию, коронарографию, кардиовентрикулографию, рентген, забор крови (все это довольно быстро ему проделали) и привезли доктору назад, вместо с показателями заболевшего.
Доктор открыл эти показатели и просто на месте перестал кушать свой второй бутерброд.
Показатели говорили о том, что у больного Константина Михайловича Загребейко нет сердца.
«Вот это да! – думает молодой дежурный доктор. – Вот это, ребята, полные шишки-мышки!» – У этого доктора, конечно, был большой опыт с больными, и случались всякие странные случаи: бывает, обследование показывает, что у пациента нет второй почки. Или там, скажем, у него что-нибудь где-нибудь перекрутится. Или у него, например, в дыхательном пути застрянет чайная ложка или даже бутылка (с пациентами всякое бывает, да, но…).
Чтобы обследования показывали, что у живого человека нет сердца, то такого случая у этого молодого доктора еще не бывало. (Быть может, все же доктор был еще недостаточно опытен в своем сложном деле.)
Так или иначе, но показатели Константина Михайловича красноречиво указывали молодому доктору, что сердца у больного нет, и что в таких случаях делать, бедняга совершенно не мог себе даже представить.
И он тогда выглянул в коридор и пригласил жену заболевшего.
Он ей говорит: «Женщина! Вы, пожалуйста, присядьте вот сюда и успокойтесь…» Она, конечно, присела, куда ей сказано, сразу же успокоилась и смотрит на доктора испуганными глазами: мол, каков будет диагноз у ее мужа?
Он (доктор), чтобы сразу не взволновать эту женщину до инфаркта, говорит ей, что состояние ее мужа вполне стабильное. Показатели у него отличные. И ее Константин Михайлович в целом здоров как бык. Но, мол, данные обследования говорят, что у ее Константина Михайловича нет почему-то сердца.
А во всем остальном (тут доктор кивнул ободряюще на заболевшего) ее Константин Михайлович как огурчик.
Эта женщина опять за платочек, и в слезы. И говорит доктору, что она всегда подозревала в своем муже сердечную недостаточность, но он наотрез отказывался обследоваться и даже никогда прежде не страдал от сердцебиения, аритмии, стенокардии и магнетических бурь…
И она спрашивает, что теперь будет.
А «что теперь будет» – это, как говорится, вопрос не к дежурному доктору областной 97-й больницы, а к более высоким инстанциям…
(Сам Николай Гаврилович Чернышевский задавал как-то раз примерно такой же вопрос, и говорят, что даже ему не ответили.)
Впрочем, кроме молодого доктора, жены больного и его самого, в кабинете никого не было. И доктор ей сказал за высшие инстанции, что вы, женщина, поезжайте, пожалуйста, домой, а мы тут уж как-нибудь (может быть) вашего мужа вылечим.
И она поехала домой, а он направил больного на верхние этажи (умыл, скажем, руки, переложил ответственность на чужие плечи), в отделение интенсивной терапии, и на всякий случай назначил больному капельницу и, кажется, еще кислородную маску.
И вот, лежит теперь наш Константин Михайлович Загребейко в реанимации, под капельницей, и пока доктора собрали по его поводу консилиум (они же тоже не знают, что с таким больным делать), а больной лежит себе, полеживает, и к нему приходит черт.
…Черт вошел к Константину Михайловичу очень бодрый, в галстуке и больничном халате, на все пуговицы застегнутом. Обмыл лапки под краном в ржавенькой раковине (все-таки это была областная, бедненькая больница), обтерся вафельным полотенцем, и было бы и вовсе не отличить черта от обыкновенного доктора, если бы не волчья шерстяная морда, да на ней, вместо собачьего носа, свиной пятачок.
Во всем остальном черт был доктор как доктор и вел себя соответственно.
Он поправил больному капельницу и раскрыл над Константином Михайловичем историю его болезни.
Однако, в отличие от «молоденького безусого» в приемной, этот и пятачком не повел при виде странных результатов обследования бессердечника и даже не потрудился сделать вид, что хоть чуть озадачен отсутствием у больного такого жизненно необходимого (можно даже сказать, исключительно необходимого) органа.
Совсем напротив, мохнатый оживился и, потирая лапку о лапку, побрякал с заметным воодушевлением туда-сюда, вдоль затемненных стекол палаты реанимации…
Тем временем наш капельник, тоже, кажется, оживившись (видимо, вошедший был ему давним, но не очень приятным приятелем), следил за ходящим с неподвижной левой щеки крутящимся мутным глазом.
Наконец мохнатый остановился над обездвиженным и улыбнулся ему той приветливой, дружелюбной улыбкой, которой обыкновенно улыбаются трехметровые гадины перед приемом зажатой между кольцами пищи.
«Яволь! Я вижу, Константин Михайлович, вы меня узнаете! И я рад, что совсем не успел измениться с наших с вами добрых времен!» – прохрюкал черт, и его желтоватые, в самом деле нисколько не затупившиеся и не изменившиеся «с тех добрых времен» клычки с табачным налетом и остатками серой пищи высунулись из пасти.
Черт поковырял в клычках лапкой, и его пятачок, совершенно как в пластилиновом детском мультике, стал принимать формой разнообразные (но все такие же неприятные) очертания.
Константин Михайлович не мог отвечать черту ни взаимным восторгом от встречи, ни даже робким протестом.
Его длинные неподвижные руки лежали вдоль столько же неподвижного туловища, а изо рта у него торчала пластиковая трубка капельницы.
(Попробуйте-ка в таком положении что-нибудь возразить черту!) С этими приятелями, как известно, и без трубки в горле не особенно-то поспоришь.
И Константин Михайлович молчал. Он молчал, да. Но он молчал красноречиво.
В то время как Загребейко выразительно и красноречиво молчал, моргая на мохнатого доктора левым глазом, тот вдруг, ни с того ни с сего, рассердился и зафырчал:
«Фыр-Фыр-фффффф!..» – зафырчал волосатый и, в один скачок преодолев пространство, отделявшее его от пациента, ухватил лапкой трубку медицинского сообщения, до лунок сжав ее в коготках.
Больной захрипел, и его слабые пальцы принялись прибирать простыню.
