Но тут и в самом деле чувствует Беспросветиков, что отходит…
И он к пяти часам всё-таки с работы отпросился, говорит: «У меня, кажется, грипп начинается». Но всем и без него видно, что у него грипп, а то и еще чего похуже.
Но он как-то до дому добрался. И там лег. Лег и во всем жене признался.
Признался и лежит весь зеленый.
Она, конечно, не сразу окончательно перепугалась, сперва дала угля, потом марганцовки, потом смотрит, совсем что-то муж у нее затих. Даже стонать перестал, и она ему в полвторого ночи вызвала скорую помощь.
Пока скорая помощь ехала (а у вас, сами знаете, как ездят скорые помощи; если совсем плохо человеку наступит, то одновременно со скорой помощью можно ему и катафалк заказывать).
И он лежит, помирает. Скорую помощь ждет.
И тут, конечно, приходит к Беспросветикову тот самый черт, из подземного перехода, что его на пирожок с мясом уговорил. (Как уж он в квартиру пробрался, неизвестно, может, он просто весь тот день незаметно за Беспросветиковым бегал, а потом под кроватью у него или, может быть, в тумбочке сидел.)
И он, в общем, приходит: нате вам! То есть «Как это вы меня не ждали, а тогда, простите, кого?!»
Как увидел этого черта бедный Беспросветиков, так совсем позеленел и его окончательно замутило.
Задергался он, мычит, стонет, жене на черта в правый угол пальцем показывает, а она, конечно, не видит. Черт-то он есть, да только он не к ней пришел, к мужу, вот ей его и не видно.
Присел черт на краюшек подушки, прям у щеки Виктор Петровича (этакая плешивая пакость, прямо перед глазами), копытца свесил, взял руку Беспросветикова в крысью лапчонку и говорит:
«Ах, ты, говорит, бедняга! Прости ты меня, дурака, я ж тебе это, того самого, ведь добра желал-то! Прямо не знаю, как такая неприятность у меня с тобой получилась? И пил ли ты уже марганцовку? И давали ли тебе угля. (Вот какой заботливый.)
И, мол, простишь ли?»
А Беспросветикову люди говорили, что перед смертью нужно всех прощать, чтобы не уходить на тот свет с плохими воспоминаниями и о себе не оставлять родственникам на память плохие впечатления.
И он так чуточку отошел, перестал сердиться на черта (ему как раз на тот момент даже полегче сделалось, тошнить перестало), и он думает: «Может, он (черт) в самом деле не знал, что так получится? Так же бывает, чтобы черт хотел хорошего, а вышло, как получилось?..»
И он отвечает черту, что ладно, черт с тобой! Я не в обиде. Если ты боишься, что я на том свете на тебя жаловаться буду, так я нет, не стану жаловаться. Скажу там: умер, и все. И баста! Пирожком случайно отравился. В общем, говорит, иди себе к черту.
Вскочил черт и поскакал, отпущенный, к себе обратно. В подземный переход, на ту сторону…
И ведь вот как получается! Хотел Беспросветиков по-хорошему с миром расстаться, простил, пожалел даже своего отравителя, отпустил его! Отпустил, а о других не подумал.
Будет теперь этот черт по-прежнему по подземному переходу шастать и других своей добротой угощать…
Кровосос
Бывает, поселится в человеке черт, только, так сказать, въедет, а человек давай его кормить, давай за ним ухаживать, шерстку плешивую вычесывать, блох с клопами гонять да пряниками кормить.
Кушай-кушай, говорит, чертушка, не стесняйся! С сыром тебе бутерброд или с икоркой?
И город покажет, и в кино сводит…. И на постель уложит. И женой с поганцем поделится….
Еще и укроет Чертушку своего одеяльцем и колыбельную споет.
Чего только, бывает, не сделает глупый человек ради этого бесененка.
А нечисти замшелой только того и надо: и давай Чертушка в человеке жиреть. Пятачок свой поганый изо всех щелей показывать, хрюкать.
Хрю да хрю! Хрюк да хрюк…
И еще недовольный вечно сидит, бурчит, шипит, плюется; то ему не это, это не то.
Глядишь, а уже жена того человека старой ему кажется: давай, говорит, новую жену, красивую. Бутерброд не свежий, говорит. Перина не перина. Друг – сволочь завистливая. Зарплата с гулькин кукиш.
Все подзуживает, квокочет.
И жиреет, жиреет эта опуполь, пухнет, как на дрожжах опарыш, и все жует.
Все жует.
Солнышко увидит – давай жевать солнышко.
Луну – давай и луной хрустеть, пока до месяца не обкусает. А там уже цап луну лапчонкой, и темнота наступает в душе человека такая, что до самого рассвета хоть глаз выколи.
А рассвет ему хуже горькой редьки.
Выкатится, например, черт, в своем человеке на улицу, взглянет у него из глаз, и все ему не в радость. Все дрянь одна только кругом мерещится.
Если весна – сыро. Если зима – холодно. Если лето – жарко. Если осень – слякотно.
А тут, смотришь, и опять весна.
Таращится черт из человека, на улицу, как из болота жаба, и думает: «Хоть бы эта улица провалилась».
Смотрит телевизор, каналы всё переключает; нигде ему не интересно, везде ему «тьфу». Везде ему, так сказать, Карловы Вары, где его бесятки нет.
У всех кругом хорошо, у него у одного, поганца, плохо.
Люди все ему – черти; лица все ему – пятачки. Везде рога одни козлиные видит да свиные копытца. Сахар ему солен. Мед ему горек. Соль ему – сахар. Горчица – мед.
И так лет с десяток. А то и хуже.
Черт, оно существо бессмертное, непорядочное. Ему (паразиту) что годы, что секундочка, только «пчхи!» и прыщ на носу.
А человек стареет. Чем быстрее лето за зиму, тем быстрее время.
Ангел в таком «кормильце», как в белом поле букашка. В море икринка.
Его, (Ангела этого) в человеке не видно, не слышно. Плюнет человек за левое плечо – никого.
Плюнет за правое – та же история.
Ангелу тут как человеку в столице без паспорта. Только выглянет, а ему говорят: «А ну, иди отсюда, пока цел!»
А то еще заберут (в участок, скажем), запрут, законопатят. И попробуй что-нибудь скажи человеку. Только рот Ангел раскроет, а чертяка пузатый ему по макушке дубинкой хрясть! Вот и весь разговор.
Такая, значит, в человеке этом Ангелу жизнь, что облакам тошно.
Такие вот дела. Такие капустные пироги…
В одной женщине, Татьяне Петровне Моськиной (она работала старшим кассиром в гастрономе «Тушка» на углу), жил завистливый черт.
Черт жил в этой Моськиной припеваючи, не зная себе на рога ни горя, ни бед, и от каждого нового покупателя с набитой корзинкой толстел и пух, как собачья вошь в микроскопе.
