– Никогда еще не встречал такого равнодушного отношения!
– Что у вас?
– Я налогоплательщик!
– Что у вас?
– Да черт тебя подери, выпустишь ты меня отсюда или нет?!
– Что у вас?
Андрей Иванович схватился за голову. Отпустил голову. С пронзительным криком бросился на лифтовые двери. Забился. Забил кулаками. Заплакал и завыл…
Но «что у вас, что у вас, что у вас…» – продолжал спрашивать его автоматический женский голос.
И тогда Андрей Иванович тихо опустился на пол лифтовой кабинки и, скрючившись в уголке запятой, заговорил.
Голос не прерывал его. И только когда Доходяко замолкал, всхлипывая, участливо повторял: «Что у вас?»
И вряд ли нашелся бы в целом мире кто-то более терпеливый, чем этот автоматический женский голос, кому хватило бы терпения до конца выслушать этот рассказ.
Потому что, к несчастью, в жизни Андрея Ивановича не было ничего… Решительно ничего интересного.
И куда он так торопился в начале рассказа, и зачем ему премия, и зачем забор, теперь было не понятно даже ему самому.
Не было решительно ничего, кроме…
Кроме тоненькой полоски белого света, сочившейся из-под дверей лифтовой шахты.
Кроме сперва мелькнувшей размытым очертанием, скользнувшей мимо, а потом обернувшейся и пошедшей по воспоминаньям обратно, навстречу Андрею Ивановичу девушки. Тоненькой девушки в вязаном длинном свитере с соломенными волосами.
«Маша?..» – прошептал Андрей Иванович, и губы его задрожали.
Она шла ему навстречу по весенней улице Народного ополчения…
Когда?
Двадцать?..
Нет.
Уже двадцать пять лет назад.
– Что у вас?
(Спросил автоматический женский голос, когда Андрей Иванович закончил.)
– Маша… – повторил он.
Внезапно в кабинке вспыхнул ослепительный после трех часов темноты свет. Лифт дернулся и, проскользив вниз пару метров, распахнулся, выпуская на волю своего растерянного, дрожащего пленника.
Уже через полчаса неуклюжими скачками Андрей Иванович бежал по знакомой (ни капельки не изменившейся за все эти годы лестнице).
Нажал на знакомую кнопку.
Ему открыл сын.
Доброжелательный черт
К одному человеку, Виктору Петровичу Беспросветикову, когда он шел по подземному пешеходному переходу на ту сторону, подбегает черт. Дернул Беспросветикова за пальто и говорит: «Эй! Привет, Беспросветиков! Ты слышишь, как у нас тут вкусненьким пахнет?»
Беспросветикову и принюхиваться не нужно. У них там, в подземном переходе, стоят палатки: аптека, сувениры всякие, сигареты и с пирожками.
Когда эти пирожки только испекут, то, правда, очень вкусно пахнет, еще даже с лестницы.
Беспросветиков отдернул от черта подол, и так ему независимо отвечает, что слышу, мол, действительно вкусно, но я-то тут при чем?
А черт даже на дыбы встал от расстройства. Побежал за Беспросветиковым вдоль этих палаток и пищит: «Как при чем! Как это при чем? У тебя ведь денежек немножко есть?» Беспросветиков думает: «Вот же. Понятно теперь, чего этот чертяка ко мне привязался, наверное, сейчас будет на пиво себе просить».
И говорит черту: «Да отстань ты, черт тебя прибери, нет у меня никаких денег!»
А черт и не думает отставать, то справа от Беспросветикова забежит, то слева, и так преданно пятачком Беспросветикову в пальто тычется и в глаза снизу-вверх ласково заглядывает (просто прелесть, какая-то, а не черт). И опять за свое: «Эх ты, говорит, Беспросветиков, у тебя вон в карманах от мелочи звенит, за пазухой бумажник, а ты меня обманываешь, что у тебя за душой ни копейки. Ведь это, мол, Беспросветиков, как-то нехорошо!»
Беспросветиков от этого попрошайки туда-сюда – никакого толку. Видит, не отвяжется просто так от него этот черт, и говорит ему, ладно, бес с тобой, закорючка, говори, чего тебе надо?
А черт был не жадный и вовсе не попрошайка. Он сроду никогда ничего для себя ни у кого не просил. Все только для других старался.
И он говорит Беспросветикову (огорченно): «Эх, Беспросветиков, зачем ты меня обижаешь? Мне от тебя ни копейки на пяточек не нужно. Я о тебе, глупый ты человек, забочусь, вижу: идет Виктор Петрович Беспросветиков, мой хороший знакомый, по переходу, совершенно голодный, с самого утра во рту у него ни маковой росинки, вот я и подумал: надо ему сказать, чтобы купил себе пирожок и перекусил по дороге, а то ему еще долго до работы ехать, и там не особенно он тоже пообедает. Вот я и…»
Тут, конечно, Беспросветиков даже остановился от удивления. «Вот те на! – думает. – Видно, плохо про этих чертей мне раньше люди говорили! Этот вот совсем какой-то бессребреник попался. Хочет, чтобы я покушал перед работой…»
– Ну ладно, – говорит тогда Беспросветиков черту, – ты уж прости меня в таком случае, приятель, что я правда сперва про тебя плохо подумал. Это я просто по привычке. Мне, мол, про тебя люди плохо наговорили.
Ну, чёрт отвечает:
– Да ладно, Виктор Петрович, я ничего, я к этому привык, и не обижаюсь, а ты вот что! Ты того, ты пойди всё-таки и купи себе пирожок. Это ты хорошо сделаешь, и мне за тебя будет приятно…
Вздохнул Беспросветиков, покачал головой и назад по переходу пошел, к той самой пирожковой палатке.
Встал в очередь, и думает: «А какой мне купить-то?» А черт тут как тут, ты, лопочет, купи с мясом, Виктор Петрович, потому что с какой-нибудь там капустой или с варением, это, знаешь, никакой пользы организму, ерунда все эти сладкие пирожки, не еда, а так, тьфу, на один укус. С мясом, с мясом, Беспросветиков! Ты не сомневайся. (Я тебе добра, сам видишь, желаю.)
И Виктор Петрович купил по совету черта на свою голову этот пирожок с мясом, съел с аппетитом, прямо на троллейбусной остановке, и отравился.
То есть не так, чтобы пару дней поболеть, а потом опять на работу, а совсем отравился.
Насмерть.
Он это, конечно, не сразу сообразил, он сначала думал, что его все же отпустит, но его скрутило не на шутку и давай мучить: крутит и крутит. Весь день так. Он даже в обеденный перерыв только два глотка компота выпил и хлеб пожевал.
Пожевал Беспросветиков хлеб, запил компотом, и тут началось с ним такое, что черту на поминки не пожелаешь.
Крутило Беспросветикова, крутило, булькало-булькало, и стало к вечеру совсем невмоготу.
А главное, знает Беспросветиков, что сам во всем виноват, что зря он того черта из пешеходного перехода послушался, ведь не зря же его люди насчет них (чертей) предупреждали, но ему еще стыдно сознаться. А если человеку стыдно сознаться, значит, его еще терпимо скрутило и он, может быть, отойдет.
