– Он сказал, что победы королева не одержала, – ответил Уорик тихо, вполголоса. Эдуарда он помнил еще тринадцатилетним мальчишкой, когда тот обитал в Кале при английском гарнизоне, учась пить, как заправский кутила, и драться на ножах. Под пристальным взглядом едко-голубых глаз этого могучего гиганта делалось неуютно. – Что она лишь развязывает руки сыновьям. То есть нам.
Йорк всей грудью вдохнул воздух и медленно выдохнул через нос.
– Так давай же сбросим с себя эти путы, Ричард! Перед теми, кто нас притесняет. Не потерпим на себе никакой узды, никаких оков, ни на руках, ни на ногах, пока не возьмем того, что нам причитается, от всех тех, кто нам должен.
Произнося это, Эдуард колебался между лихой уверенностью и холодком опасливости. Ярость его была ясна и выстрадана, а потому понятна во всем своем объеме. Хотя в часы ее затишья он не знал ни что сказать, ни какой отдать приказ. В такие минуты у него было ощущение, будто люди догадываются, что идут всего лишь за нарисованным солдатиком, за мальчишкой, который рядится в мужчину, а одевается не как подобает герцогу, а как бриганд
[17]. Потерянный в этих своих страхах, Йорк не видел, как смотрят на него его люди, не замечал, что на лицах их светится гордость за своего сумасбродного великана.
Под его пронизывающим взглядом Уорик медленно кивнул. Эдуард издал вздох облегчения.
– У нас с тобой… сколько? Двенадцать тысяч? – спросил граф, почесывая щетину на скуле. – Под королевой, Сомерсетом и Перси больше, но не так чтобы намного.
– Я герцог Йоркский, – сказал Эдуард, морща бровь на все еще непривычно звучащий титул. – Как и ты теперь граф Солсбери. В городках и предместьях полно крепких кузнецов и коновалов, плотников и суконщиков, желающих ходить с высоко поднятой головой. Они примкнут к нам, Ричард, стоит мне попросить их именем отца. Или если их попросишь ты, от своего. Они с охотой придут, чтобы мстить. И соберутся под чертовыми колами на стенах отцова города.
Плечи Эдуарда дрогнули, а глаза зажмурились от представленной тяжкой картины, после чего зажглись еще бо́льшей неукротимостью.
– Королева сейчас, скорее всего, в Лондоне, – сказал Уорик.
Шея у него порозовела: это косвенно задевало тему проигранной битвы. Но Йорк не обратил на это внимания, а лишь рубанул рукой воздух.
– Тогда и мне нужно направиться туда. Ты понимаешь? Все просто. Где стоят или спят наши враги, там до́лжно быть и нам. Сколько пути до Лондона?
– Миль сорок, не больше. Примерно два дневных перехода, если люди отдохнувшие и накормленные.
Эдуард хмыкнул.
– Мои с шага не собьются. Где пешком, где бегом, они шли со мной от самого Уэльса, а с собой гнали сотни голов овец. Баранины за это время сожрано столько, что я ее разлюбил, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь. Могу и твоих угостить несколькими десятками, что остались, – хотя овцы, признаться, исхудали, в отличие от нас, отъевшихся на их мясе.
– За такой подарок могу тебя лишь поблагодарить, – сказал Уорик вполне искренне. – А уж люди обрадуются, слов нет!
При мысли об угощении его рот наполнился теплой слюной.
Молодой герцог на это безучастно кивнул, хладнокровно продолжив:
– Люди у меня должны быть сильными, Ричард. Я видел, как мой отец обращался с королем Генрихом и его союзниками – уважительно обращался. И вот теперь его голова вздета на железное острие. Помнишь, как ты в прошлом году остановил мою руку в шатре короля, когда Генрих лежал там безоружный и беспомощный? Если б я мог вернуться в то утро, я бы перерезал ему глотку, и тогда, быть может… – От нахлынувшего горя голос Эдуарда сдавленно осекся. Он снова зажмурил глаза, и слезинки, выкатившиеся из-под его век, проложив блесткие дорожки, затерялись в черной щетине на щеках. – Быть может, я сумел бы тогда спасти отца. Может, он по-прежнему жил бы, если б я прирезал того мямлю, а я… Ч-черт, язви их всех! Обратного пути теперь нет, Ричард. Я теперь отчетливо не помню ни одного дня, не помню, сколько ошибок я совершил. А ведь я видел восход трех солнц, я тебе не рассказывал? Близко, вот прямо как тебя, клянусь. В Уэльсе. Но ни одно из них я не смог бы направить вспять, чтобы оно сменило свой путь. Даже ради моего отца. Бог сохрани его душу, а Христос спаси!
От увиденной в Йорке ярости Уорик затаил дыхание. Эдуард буквально клокотал ею, и от него, как из приоткрытой печи, шел жар.
– Быть может, тебя бы слегка утешила беседа с моим братом Джорджем, – предложил граф сбивчиво.
До него дошло, что в Уэльсе Эдуард был, в сущности, совсем один. Его окружала не семья, а лишь те, кто выполнял его приказы – жесткие и буйные люди, которые подняли бы на смех любое проявление слабости, если б только он ее выказал. Эдуард Йоркский разом лишился и младшего брата, которого любил, и отца, в силу которого верил настолько, что не мог допустить даже мысли о его уязвимости. Чувствовалось, что он все еще потрясен его гибелью.
– Нет, беседы мне не нужны, – откликнулся Эдуард. – А нужно, чтобы сгинула королева Маргарет. Подставлять другую щеку этой белолицей гарпии, Ричард, я не буду. Быть может, это означает, что я скверный человек, – не знаю. Но лучше я буду хорошим сыном – и потому развяжу себе руки.
* * *
В пути на север королевская армия являла собой зрелище гораздо более убогое, чем когда на горизонте рисовался Лондон. Те, кто балагурил и пересмеивался, теперь плелись с опущенными головами, тощие, как гончие, понуро глядя на свои расползшиеся башмаки, которые за неимением веревок приходилось перевязывать обрывками бечевки.
По совету лордов армия сделала крутой поворот на запад, в сторону от пепелищ и городишек, разграбленных ею на своем прежнем пути. Почти с самого начала произошла удивительная метаморфоза, вызванная наличием в войске короля – единственного зримого символа правоты их дела. На юг они отправлялись, дабы спасти для державы ее монарха, помазанника Божия, и вот теперь он лично ехал на спине кобылы, кивая и милостиво улыбаясь толпам, сходящимся посмотреть на него.
И хотя при короле не было Большой печати, зажиточные торговые городки уже не прятали своих припасов, не строптивились и не запирали перед армией ворот. Менялы сами предлагали в рост деньги – даже не по счету, а по весу, – стирая со лбов испарину при виде того, как их состояния целиком уплывали из городских ворот вместе с монаршей четой. С эдакими суммами и с опорой на ремесленников центральных городов армию можно было накормить и переоснастить. Деньги в походную казну вновь текли рекой, ну а когда придет черед платить по счетам, там будет видно. Так думала Маргарет, посылая Дерри с сотней других переговорщиков договариваться о пополнении запасов. Результаты тех переговоров прибывали в виде мычащих, блеющих стад и гогочущих гусей, числом превосходящих самые смелые ожидания. При наличии серебряных монет Англия превращалась в сплошные закрома, способные накормить всех и еще в сотню раз больше. Впервые за долгие месяцы люди королевы могли вонзить зубы в толстые ломти мяса с вертелов, запихать в рот пахучие краюхи хлеба и ощутить под благостное урчание набитых животов, как в тело возвращаются силы. Люди были еще худы, но уже не измождены, а в глазах у них появился блеск жизни. Спустя считаные дни после жареного, пареного и тушеного люди начали прибавлять в весе и мускулатуре. Вести таких в строю было уже не зазорно, а даже приятно. В Кенилуорте, близ своего замка, Маргарет остановила армию и дала указание наполнить кладовые отборной провизией, а подвалы – амуницией. Определилось место и под казну. Потянулись нестройные очереди за давно просроченным денежным довольствием, которое из новых кедровых сундуков выдавали строгие каптенармусы. Постепенно к обозу стали прибредать и женщины из окрестных деревень, чтобы тем или иным способом заработать несколько монет – кто шитьем, кто стиркой, кто кое-чем еще.
