Хозяин посмотрел на него лицом Оли. Затем Оленька подняла одну из своих четырех рук и прижала к его губам палец, заканчивающийся острым кривым когтем.
– Тссс, – сказала она.
Комната Павлика
Лежа в своей кроватке, Павлик не мог слышать, о чем говорят взрослые за стеной. Но, даже если бы и слышал, то все равно ничего бы не понял. Проведя полгода у бабушки с дедушкой, он еще не научился говорить, но уже узнавал родных и делал первые попытки произнести «ба».
– Что ж, остаются формальности. Поставите подпись под новой редакцией договора и можете вступать во владение. Если все в порядке…
– Саша, ты уверена, что мы правильно поступаем? – осторожно уточнил Василий у жены. – После того, что тут случилось с Оленькой, стоит ли держаться за эту квартиру?
Александра Павловна наградила мужа взглядом, полным презрения:
– Подписывай, бога ради. Хорошая квартира. И куплена в том числе на наши с тобой деньги. Ох уж эти мужчины! – Посмотрев на риелтора, она покачала головой. – А вы, Ирочка, вижу, и сами ждете маленького? Какой у вас срок, если не секрет?
Ирина Корост нежно погладила себя по округлившемуся животу и улыбнулась:
– Шестой месяц идет.
От зорких глаз Александры Павловны не укрылось отсутствие обручального колечка на руке молодой женщины.
– Мой вам совет, милочка, – назидательно изрекла она. – Будьте осторожнее с вашим мужчиной, кто бы он ни был и каким бы принцем он вам ни казался. Когда у нашей дочки приключилась беда с головушкой…
– Саша, ну что ты, зачем вот это сейчас, а?
– Замолкни ты, ирод окаянный! Так вот, Ирочка. Стоило нашей Оленьке попасть в лечебницу, как ее благоверный дал стрекача, поминай как звали. И на сына ведь даже наплевал, представляете? Вот приходится на старости лет воспитывать, пеленки менять.
– Сочувствую вашему горю, – сказала Корост с искренней печалью в голосе. – Но мальчику тут и правда будет хорошо. Я сама здесь росла, в тиши и благодати. И переезжать никуда не собираюсь, по-моему, это просто идеальное место для маленьких детей.
– Вот видишь, Вася? Да и Павлику тут привычно будет. Главное, кошку завести, чтобы все как у людей.
– Замечательная идея, – кивнула Корост. – Очень правильная. Пусть у вас все будет хорошо! У вас и вашего малыша, конечно.
– Ох-ох, милочка, ваши слова да Богу в уши, – умилилась Александра Павловна. – Я-то уж после того, что случилось, так расстроилась, так расстроилась, не приведи Господь. Знай, как оно повернется, ни за что не разрешила бы дочке замуж-то выходить.
– Оно в любом случае того стоит, – улыбаясь своим мыслям, сказала Корост. – Не помню кто, но, кажется, кто-то когда-то сказал, что брак – это страна, по дороге куда многое теряешь…
Бабушка с дедушкой украдкой переглянулись. А она, сложив ладони на круглом животе, добавила:
– Но ведь приобретаешь больше. Гораздо, гораздо больше.
Маленький Павлик дремал в своей кроватке и ничего из этого разговора не слышал. В комнате пахло сладостями, леденцами. По стенам бегали солнечные зайчики. В лучах света парили невесомые ниточки паутины. Павлик хотел плакать, но боялся, потому что из темного угла под потолком за ним присматривали глаза его отца.
Глаз было много.
Тени по воде
Это Москва. Это холодный свет возносящихся в небо башен Сити, священные булыжники Красной площади и проулок, ведущий в музей-квартиру Булгакова. Кот Бегемот, нарисованный черным фломастером на альбомном листе, ныряет в прорезь ящика «Письма для Мастера». Ты говоришь ему на прощание «мяу» – и смеешься.
Твой смех был похож на звук дрожащей гитарной струны, нежный и тонкий. Хрупкий, как ты сама, струнка вот-вот лопнет, порвется.
Это Москва. Это памятник Гоголю. Это выхваченные из басен Крылова сценки на берегу Патриарших. Потом еще один памятник, возле него мы в первый раз целовались, и хмурый, омытый дождем Николай Васильевич молчаливо благословлял наш союз.
Вкус меди на губах. Тепло, стекающее с кончиков твоих пальцев по моим щекам, как слезы.
Андреевский мост, початая бутылка шампанского, струйки сигаретного дыма. Площадка из камня, металла и стекла метрами ниже, ветер и ощущение полета – как на ковре-вертолете, как рисунок на альбомном листе, падающий в темень на дно почтового ящика.
Дряхлое серое утро. Похмельная голова. Темная толща Москва-реки под нами.
Я помню. Пусть зыбкие воспоминания ускользают, как тени по воде, я все-таки помню.
О, боже, я и ты —
тени у воды.
Шли дорогою мечты,
и вот мы сохнем, как цветы…
[1]Сто тысяч ночей назад ты и я стояли на том же месте, держа друг друга за руки. Пальцы переплелись, как стебли вьюнка. Прикосновения были легки и воздушны, струящиеся по твоим плечам локоны полны света и жизни, улыбка мила, а глаза застенчивы. Я читал отрывки из Лотреамона и подолгу утопал взглядом то в твоих глазах, то в водах Москва-реки, и во мне боролись два таких странных, запретных, но острых, до боли в груди, желания: прыгнуть с парапета вниз самому либо – толкнуть тебя.
– Weltgericht
[2], – шелестело меж нами. Будто ночь и река присвоили себе мой голос так же, как ты вынула из груди моей сердце. – Weltgericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спела, идя навстречу ему?
– Моя любимая группа – «Агата Кристи», – ответила ты.
– Но ведь они распались. Группа мертва.
– Что с того? Рано или поздно все на свете заканчивается гниением и распадом. Но разве от этого меркнут чувства? Разве любовь исчезает по смерти любимого человека? В сущности, все их стихи как раз о любви, о смерти… и о любви к смерти, – сказала ты и стала напевать:
Чу, время пришло, и захлопнулась дверь.
Ангел пропел, и полопалась кожа.
Мы выпили жизнь, но не стали мудрей.
Мы прожили смерть, но не стали моложе.
Спицы в колесах тихо всхлипывают, пока я влеку тебя к краю. Металлические поручни холодны как лед. Я взял это кресло в больнице на Шкулево, где ветер стонал в пустых коридорах, в разбитых окнах раскинули сети пауки, а стены по углам увил плющ.
«Лекарства от смерти не существует», – говорила ты. Вакцину так и не нашли, а значит, больницы стали никому не нужны.
Тяжело, каждый шаг дается с трудом. Мои мышцы ослабли, болезнь выжирает их изнутри. Суставы под кожей скрипят почти так же жалобно, как спицы твоего кресла.
Медленно объезжаем иссушенное, покореженное недугом тело. Направляю кресло так, чтобы оставить труп вне поля твоего слабого зрения, сам же невольно липну взглядом.
