– Вернется… – потянулся на полу Слава и, задрав голову, обнаружил, что Нелькина кровать пуста.
– Гляди-ка. – Старуха жаждала сатисфакции и потому показала Крюкову свою оскверненную постель. – Похоронные унесла, не побрезговала. А ты говоришь, вернется. Быстрей лето воротится, чем эта срамница, – проворчала она и решительно прошла к кровати, чтобы с ожесточением сдернуть с нее Нелькино белье. – Вернется! – продолжала она бормотать себе под нос, даже не замечая, какое влияние оказывают ее слова на застывшего у окна Крюкова. – Жди, давай… Жди! Жди! – Она практически уже кричала на Славу и двигалась по дому все энергичнее, как будто проснулись в ней неведомые силы и с их появлением жизнь вновь обрела смысл.
Крюков же после Нелькиного исчезновения замкнулся и целыми днями простаивал или просиживал возле окна без дела.
– Когда домой-то? – единожды полюбопытствовала Ивановна и тут же отступила: жилец посмотрел на нее с такой тоской, что она больше не заводила об этом речи. «Сирота», – мысленно называла она Славу и предпочитала не смотреть ему в глаза, затравленные, безжизненные. «Ровно туда глядит», – обеспокоилась старуха и несколько раз съездила в калдинскую церковь, где мужественно отстояла всю службу, молясь, чтобы на жильца снизошло просветление. Но не тут-то было. День ото дня Крюков становился все более мрачен. Он как-то сразу весь опустился: отрастил бороду, перестал мыться, менять одежду…
– Не молчи, – то и дело теребила его Ивановна и, недолго постояв рядом, уходила к себе, чувствуя себя обманутой. Не на это она надеялась и не об этом молилась. «Немтырь», – вздыхала старуха и глотала слезы, громко плакать было неловко, не покойник все-таки, хотя временами казалось, что так и есть.
Все чаще и чаще Крюков задумывался о перипетиях своей коварной судьбы, обокравшей его дважды: тогда и сейчас. Причем в обоих случаях она воткнулась в него, как истребитель на бреющем полете, в самый неподходящий момент, когда, кажется, ты уже приблизился к истинному пониманию смысла жизни. И сейчас больше всего на свете Слава бы хотел вернуться к тому состоянию, когда трясущейся рукой выводил на бумаге свой зарецкий адрес и телефоны, по которым можно было связаться с его родными. Тогда он верил – осталось совсем немного, и Лариса с детьми окажутся с ним рядом. Разве он мог в тот момент знать, что судьба снова явится к нему, змеей-искусительницей обовьется вокруг горла и заставит идти туда, куда скажут. Впрочем, нет. Никто его особо не звал, сам распахнул объятия, сам сделал свой выбор, подумав, зачем обманывать самого себя – вот оно, настоящее, бери, наслаждайся. Промелькнуло где-то: «Обратно пути не будет» – и унеслось. Не до того, кровь в жилах сворачивается от вожделения. И даже в тот момент можно было что-то сделать: например, остановиться, раскопать в себе человека, обуздать зверя. Но ведь не хотелось, все сокровища мира готов был бросить к ногам той, что каждый день унижала в обмен на ночное вознаграждение. А теперь что?! Ни в земле, ни на небе. Ни в себе, ни с собой. Ни жив ни мертв. «Нет меня! – решил Слава. – Прежним не стану, а новым я им не нужен».
Чего только не делала Ивановна для того, чтобы разбередить утухшую крюковскую душу! О сыновьях спрашивала, матерью корила, женой совестила. На все один ответ: «Поздно».
«Ну поздно так поздно» – смирилась старуха и подыскала Крюкову в расположенном неподалеку санатории «Прибрежный» бросовую должность – на воротах стоять и двор вокруг административного корпуса мести. Недолго думая, мужика взяли: кто еще за такие гроши работать будет? А по поводу пропавших документов беспокоиться не стали, оформили Ивановну, а молчаливого бородача стали называть по ее фамилии – Акимов.
3
Март в этом году выдался особо капризный: то злобно рвал сизые шерстяные облака, то щерился солнцем, дразня близким теплом. Лариса не верила марту, теперь она вообще никому не верила, ибо, что бы ей ни говорили, легче не становилось, хотя она прежде думала, что нет ничего хуже, чем неизвестность. Оказывается, есть. Это невозможность. Невозможность что-либо изменить, переделать, переписать заново. Память о прошлом не приносила отдохновения, она мучила, обесценивала настоящее. Поэтому-то Лариса и решила собрать все Славины вещи, чтобы сложить их у церковной ограды. Она знала, так многие делали. Но вмешалась Надежда Николаевна и безапелляционно заявила:
– Не смей! Эти попрошайки только с виду сирые и убогие, а на деле – денег куры не клюют. Знаешь, какой народ в церковь приходит? Виноватый. И глупый, потому что церковного нищего чуть ли не за святого держит, деньжищ ему отвалит и думает, что тот за него молится. А он не молится, а с божьим именем пирует. Нужны ему твои тряпки.
– Это не тряпки, – обиделась Лариса, но к свекрови прислушалась.
– Они тебе что, мешают? – не понимал материнского желания избавиться от всего, что связано с его отцом, Антон и своим отношением тоже, получается, вставлял палки в колеса на пути к освобождению из пут памяти.
– Давайте поменяем квартиру, – заикнулась однажды Лариса и тут же нарвалась на категорическое «нет!» со стороны сыновей.
– Это папино, – взвыл Глебка и, встав перед Славиной фотографией, забормотал, как старушка: – Папочка, если ты нас видишь, скажи ей, – он покосился на мать, – что мы не хотим никуда переезжать. Пожалуйста!
– Хватит уже, придурок! – толкнул в плечо младшего брата Антон и пожаловался матери: – Совсем крыша поехала, с покойниками разговаривает. Ты давай еще дух вызови!
– И вызову, – стоял на своем Глебка, не сводя взгляда с отцовского портрета.
– И часто он так делает?
– Часто, – буркнул в ответ Антон и оттащил брата от фотографии. – Иди давай, займись делом, – отвесил он ему подзатыльник и, взяв портрет, протянул его матери: – Убери его.
– Зачем? – удивилась Лариса поведению старшего сына, который обычно с боем отстаивал каждую отцовскую вещь.
– Затем, – Антон потупился. – Смотрит, как живой, а сам – мертвый.
Ситуация, свидетелем которой стала Лариса, ее обеспокоила, она почувствовала себя виноватой. Ее ребенок нуждался в помощи, в то время как она только и думала о том, как облегчить собственное состояние.
– Хочешь, мы съездим к папе? – предложила Лариса Глебке и, дождавшись воскресенья, поехала с ним на кладбище. Выйдя из машины возле оклеенных объявлениями ворот («Интересно, что предлагают?»), она попросила таксиста подождать и пошла следом за сыном, который безошибочно шел в нужном направлении.
– Знаешь, мама, – Глебка присел на корточки рядом с могилой, – иногда мне кажется, что там, – он показал пальцем вниз, – не папа.
– Папа. – Лариса не хотела никакой неопределенности. – Я сама видела.
– Ты могла ошибиться, – как-то очень по-взрослому возразил ей Глебка и сморщился, пытаясь удержать слезы.
– Я не могла ошибиться, – вздохнула Лариса и протерла рукой целлофан, в который была обернута Славина фотография.
– Могла, – выдохнул Глебка и прижался к матери. Он еще надеялся на чудо. – Когда я ложусь спать, я прошу, чтобы папа мне приснился, – поделился мальчик, и сердце у Ларисы екнуло.
