Крюков молча покачал головой. Да и что он мог сказать ей? Нелька тут же бы подняла его на смех, если бы он решился озвучить хотя бы одну из своих мыслей. Она и так, похоже, считала его не от мира сего и явно отказывала ему в праве называться мужчиной. «Мясо», кажется, назвала его Уварова, видимо, имея в виду его неспособность к сопротивлению. «Когда это все началось?» – озадачился Слава и отмотал время вспять. Помнится, Лариса иногда называла его блаженным. Происходило это, как правило, в тех случаях, когда он легко прощал обидчика, пропускал мимо ушей любые бестактности, объясняя это тем, что человек не со зла. А еще – Крюков мысленно улыбнулся – он даже создал собственную теорию, теорию благодарности, по поводу которой Лариса не переставала иронизировать.
Отказался ли Крюков от безжизненных теорий, рождающихся в атмосфере абсолютно благополучного существования, неизвестно: благодарить судьбу за то, что она подкинула ему под ноги узлом свернутую гадюку, как-то в голову не приходило, но и проклинать ее не хотелось, потому что одно без другого не бывает. И потом, кто его знает, как долго бы он жил, не понимая и не принимая в себе главного – самого себя?
«Юродивый!» – думала о Славе Ивановна и не сводила глаз с Николая Угодника, сиротливо висящего на стене в полном одиночестве: все остальные иконы были пристроены на выкрашенной коричневой половой краской тумбочке, что расположилась неподалеку от изголовья ее кровати. В силу Николая Чудотворца старуха верила, икону его особенно чтила и обращалась к святому с заговорщицкой интонацией, как будто со святителем ее связывали долгие дружеские отношения.
Выговорившись, старуха немного успокоилась. Но затишье оказалось кратковременным, душила обида и на Нельку, и на себя, но больше всего – на жильца, о судьбе которого она вчера ездила, пусть и безрезультатно, хлопотать в Калду. Разочарование – вот что испытывала сейчас Ивановна. Она не знала, как объяснить все, что увидела вчера ночью, не понимала, как это можно – забыть причиненные страдания, пройденное унижение, боль?! Старухе хотелось, чтобы восторжествовала справедливость, а вместо этого в ее доме воцарился хаос, стерший границу между добром и злом.
«Э-эх, – вслух корила себя Ивановна, вспоминая, как стояла возле кануна, не решаясь поставить живой племяннице свечку за упокой. – Не захотела грех на душу брать. А лучше бы взяла… Глядишь бы, та давно упокоилась». Был для старухи Николай Угодник своим, домашним, поэтому так смело признавалась она ему в тайных помыслах, не задумываясь над тем, как отнесется святитель к ее страшным, по сути дела, словам. Наоборот, Ивановна не сводила глаз со строгого лика святого в надежде, что свершится чудо и Нелька исчезнет из ее дома. Исчезнет к чертям собачьим, вроде как и духу ее здесь не было. «Умрет – плакать не стану, одной дрянью на земле меньше сделается, – решила старуха и, перекрестившись, проникновенно попросила Николая Угодника передать ее просьбу богу: – Скажи, чтоб прибрал Христа ради озорницу непутевую, не допустил, чтоб хороших людей за собой в ад тащила».
В том, что Нельке была приготовлена преисподняя, Ивановна не сомневалась, равно как и не сомневалась в том, что Николай Угодник услышит ее молитву и сделает все как надо. И вопрос, когда это произойдет, совершенно неуместен. Не задают таких вопросов небесным служителям. «Ждите», – скажут, и весь ответ. Ну и подождет. Ждать ей не привыкать! «Первый раз, что ли?!» – приободрила себя старуха и пообещала себе ни на что не обращать внимания.
Но то ли Ивановна нашла правильные слова, то ли небесные светила выстроились в стройный ряд у нее над головой, но бог услышал ее молитвы, и ровно через неделю Нелька исчезла. Причем как раз в тот момент, когда, по Славиному разумению, их каждодневные ночные бдения обрели реальную возможность вылиться во что-то большее. Во всяком случае, Крюкову хотелось в это верить, иначе чем объяснить тот факт, что всякий раз, как только гас свет в комнате Ивановны, Уварова сама спускалась к нему и, вытянувшись рядом, клала ему руку на низ живота и рвано дышала до тех пор, пока не почувствует его готовности. Нелька не позволяла Славе произнести ни одного слова, бесцеремонно закрывала ему рот ладонью, не отвечала ни на один вопрос и все время подгоняла его к пику возбуждения, как будто от количества соитий менялось качество ее жизни.
– Все? – переспрашивала она Крюкова и голая шла в кухню, где зачерпывала эмалированной кружкой воду и, не стесняясь, подмывалась над ведром, сосредоточенно глядя пред собой. Иногда Славе казалось, что Нелька в принципе не испытывает удовольствия от совокуплений с ним, но иногда, чувствовал он, в ней дрожала каждая жилочка. Крюков неоднократно видел, как Уварова сознательно закрывает глаза, чтобы не выдать себя, не пролиться слезами, которые, казалось ей, могут быть превратно истолкованы как проявление слабости.
Утром Нелька словно забывала о том, что творилось между ними ночью, и намеренно унижала Славу, цинично подтрунивая над его мужским достоинством. Но чем жестче, скабрезнее она это делала, тем сильнее было в Крюкове желание подойти к ней сейчас, на свету, схватить за горло и держать, пока не станет задыхаться. Он никогда не был человеком, склонным к насилию, но рядом с ней в нем поднималась волна незнакомых прежде желаний, которые в той или иной форме напоминали о том, что в нем живет животное. И это животное жаждет обладания самкой с такой неистовостью, что вытесняет человеческое на периферию и вместе с ним и стыд как результат контроля над собственным поведением.
– Что ты будешь с этим делать? – осторожно интересовался Крюков, глядя на Нелькин плоский живот.
– А ты? – Она за словом не лезла.
– А я-то здесь при чем? – мрачнел Слава. – Как ты решишь, так и будет. – Он не узнавал собственного голоса, удивляясь самому себе: обращался он с Уваровой так, как будто уже определено их совместное будущее. Но она считала по-другому и, прикусив губу, раздувала ноздри, что-то все время обдумывая.
О том, что племянница скоро исчезнет, первой догадалась Ивановна: закончились сигареты, купленные Нелькой в автолавке. Кроме того, было видно, что Уварова затосковала. Увидев, что тетка сдалась и приняла ее отношения со Славой без борьбы, как нечто само собой разумеющееся, Нелька заскучала и потеряла интерес ко всему, что ее окружало. К тому же срок ее беременности увеличивался, а рожать она не собиралась ни при каких обстоятельствах, даже если ей пообещают манну небесную. И дело не в том, что она сомневалась в том, кто отец ребенка. Она просто категорически не могла представить себя матерью и не желала становиться питательной средой для чужой зародившейся жизни. Слово «ненавижу» она выплевывала всякий раз, согнувшись в рвотном позыве над ведром с отходами. Неслучайно Ивановна безошибочно определила, что Нелька сбежала, как только увидела вспоротый матрас, в котором хранила свои смертные – сберкассе старуха не доверяла.
– Нашла-таки, – проворчала она себе под нос и, сбросив шаль на пол, перекрестилась на образ Николая Угодника, понимая, что легко отделалась. Никаких смертных было не жалко в обмен на долгожданное спокойствие. Почему-то старухе удобно было думать, что это навсегда. – Умчалась твоя-то, – радостно сообщила она жильцу и встала в дверях, глядя на него сверху вниз. – Умыкнула, теперь не вернется.
