– Как видишь, – ответил Крюков и с трудом выбрался из-за стола: силы возвращались к нему невероятно медленно.
– Не слепая, – огрызнулась Уварова и смерила его оценивающим взглядом. – А тетка где?
– В Калду поехала, в церковь. – Славе разом стало как-то тяжело дышать.
– Не сидится дома старой карге, – разозлилась Нелька и подошла к «воскресшему» Крюкову поближе. Почувствовав знакомый запах, Слава пошатнулся. Так пахла опасность. – А ты чё не поехал? – с очевидной издевкой полюбопытствовала Уварова и впилась в него взглядом. – Или понравилось? А может, уже и домой неохота? Привык тут со старухой, – цинично усмехнулась она, даже не подозревая, что невольно попала в самый эпицентр Славиных сомнений.
Крюков и сам не понимал, почему он до сих пор здесь, почему не настоял на том, чтобы Ивановна обратилась за помощью, на худой конец, отбила телеграмму Ларисе, что он, Слава, жив, здоров… Кто ему эта старуха, каждый вечер рассказывавшая о своей немудреной одинокой жизни? Никто! А дома – мать, Лариса, сыновья! Дома – дело! Подумаешь, попросила его Ивановна «чуток обождать»! Сказано же: «Никто!» Так зачем медлить: вставай, раз ноги ходят, а встать не можешь – ползи, в грязь, в снег, главное – к людям, чтобы подобрали, из плена вызволили… «Я никому не скажу», – сжалившись, поклялся Крюков Ивановне, понимая, что та напугана до смерти, а потому смотрит на него как на спасителя, в воле которого или сохранить ей жизнь, или отнять. Старуха служила ему самозабвенно, выполняя то, что совершенно не входило в обозначенные для нее Нелькой обязанности. Например, растирала его ноги какой-то зловонной смесью, заставляла пить подогретое козье молоко с ложкой барсучьего сала, от которого Славу мутило полдня, но он все равно пил, потому что видел, как искренне мучается Ивановна, как, оказывается, тяжело переживает взятый на душу грех. Крюков неоднократно подмечал: старуха подсматривает за ним из-за полуприкрытой двери своей комнатенки, думая, что он ее не видит. Причем за неделю до поездки в Калду Ивановна вообще потеряла покой: постанывала ночами, ворочалась с боку на бок и периодически подходила к Славе с восковой свечечкой в руках, чтобы удостовериться, жив ли.
– Не спится, Мария Ивановна? – приветствовал ее Крюков и обещал, что завтра уж точно вкрутит в патрон лампочку.
– Неужели! – отмахивалась от него старуха и виновато вздыхала: – Лежи-ка, чего уж там.
Наверное, Славе давно было нужно поговорить с Ивановной, настоять на своем, потребовать, чтоб связалась с его родными, но он медлил, не давил на нее, считая, что старуха и сама все правильно сделает, просто нужно ей дать время. Не зря же она несколько раз на дню подходила к нему со словами о прощении и нехитрым подношением в виде яблочка или сухого печенья.
– На-ка, – выкладывала она перед ним гостинец, – порадуй бабушку.
– Спасибо, – благодарил Крюков и, подыгрывая, громко чавкал, как будто никогда ничего вкуснее не ел.
– Так-то, – одобрительно крякала Ивановна и уходила в кухоньку, где без надобности отчаянно гремела пустыми кастрюлями. – Мать-то у тебя жива? – как бы между прочим интересовалась она и, не дождавшись Славиного «жива», тут же перескакивала на другое: – Тебе лапшичку или грибницу?
– Мне все равно, – пожимал плечами Крюков и медленно ходил из угла в угол.
– Ляг, полежи, – советовала ему старуха, внешне как будто недовольная тем, что к жильцу начали возвращаться силы.
– Належался, – бормотал Слава и упорно продолжал заниматься своей нехитрой физкультурой, каждый день увеличивая количество шагов.
– Неужели! – согласно отзывалась старуха и вроде невзначай задавала еще какой-нибудь животрепещущий вопрос вроде: – Двое, что ли, у тебя?
– Двое, – быстро отвечал Крюков и замолкал. Рассказывать о детях в ситуации, когда ты, отец, ничего не предпринимаешь, чтобы к ним вернуться, казалось ему кощунственным. Но почему-то не менее кощунственным мнился ему воображаемый уход от женщины, сохранившей ему жизнь.
– Отпустите меня, Мария Ивановна, – однажды попросил он и неловко опустился перед ней на колени.
– Да ты что?! Да ты что, сынок?! – обомлела она и, обогнув Крюкова, ушла к себе, больше не произнеся ни одного слова. А утром объявила, что едет в Калду, и, повязав голову черным платком, потребовала: – Давай бумажку-то.
– Какую бумажку? – не сразу понял ее Слава.
– Обыкновенну. Адрес там. Телефон. Че надо, то и пиши. А я отправлю, – решилась Ивановна и уселась возле двери, не сводя глаз с Крюкова, и, пока тот корпел над запиской, пару раз тяжело вздохнула, видимо, собираясь с духом. – Только Нельке не говори. – Похоже, гнева племянницы она боялась гораздо больше, чем ответственности перед законом.
Слава не видел, как Ивановна вышла из дома, как побрела в сторону проселочной дороги, не глядя по сторонам, как будто боялась зацепиться взглядом за то, что могло остановить ее хоть на минуту. Измученная не столько страхом и совестью, сколько нетипичным благородством Крюкова, старуха стремительно двигалась вперед, бормоча под нос молитву оптинских старцев, периодически сбиваясь на одной и той же строчке: «Научи меня просто и разумно обращаться с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая…» Под этим никого она прежде всего подразумевала ставшего родным Крюкова, оставшегося сидеть за столом в ее комнате и не верившего, что буквально через несколько часов решится его судьба и несколько месяцев тяжелого забытья сменятся долгожданной встречей с семьей.
То, что Ивановна разминулась с племянницей, показалось Славе удивительным везением. «Не иначе как вторая макушка сработала», – попытался он мысленно пошутить сам над собой, понимая, что только смех сможет отпугнуть внутренний страх, появившийся при виде Уваровой, но был вынужден признать, что вместо ожидаемой уверенности по телу разлилась предательская слабость.
– Э! Але! – коснулась его плеча Нелька, заметив, как побледнел стоявший перед ней Крюков. – Может, хватит в молчанку играть? – Настроение Уваровой ухудшалось на глазах, что и понятно – отсутствие тетки навевало на нее мысли о возможном заговоре. И, если быть до конца честным, в сущности, она была довольно близка к истине. – Ты чё, – не выдержала Нелька, – оглох?
– А ты бы обрадовалась, – с нарочитой усмешкой выдавил из себя Слава, пораженный собственной реакцией. Сколько раз он представлял себе финальное объяснение с Нелькой! Сколько раз мечтал о том, как выскажет ей все, не стесняясь в выражениях, открыто, жестко. Возможно, даже ударит. Нет, просто размажет по стенке, невзирая на то что она женщина. И вот теперь он стоит перед ней, лишенный сил, слабый, никчемный, и не может произнести ни одного слова. Хотя нет, может. Может! – Зачем ты это сделала? – Крюков не узнал собственного голоса.
– Не знаю, – пожала плечами Уварова. – Захотелось.
– Тебе были нужны деньги? – Слава пытался направить разговор в рациональное русло, где причина соседствует со следствием.
– Деньги всем нужны, – развернулась к нему спиной Нелька, словно проверяя его терпение. Постояла, подразнила, ушла в кухоньку, поставила чайник и притащилась обратно, уже с зажженной сигаретой в руках.
