Старухе было жаль парня, но осмелиться спорить с собственной племянницей она не решалась и послушно выполняла все, что та наказывала, а ведь на старости лет из-под молодого мужика дерьмо выносить, обмывать его, чтоб не запаршивел, не сгнил заживо, приятного мало. «А что делать?» – закручинилась Ивановна, и душа ее заметалась растревоженной птицей: и жалко, и боязно. Причем старуха нисколько не преувеличивала грозящей ей опасности, от Нельки действительно можно было ожидать чего угодно, ибо для нее не существовало никаких нравственных ориентиров. Ивановна хорошо помнила, как племянница впервые оказалась в ее доме. Александра, беспутная сожительница ее брата, привезла показать девочку немногочисленной родне.
– Дай, – тут же потребовала маленькая Неля, ткнув пальцем в небольшое сердоликовое яичко, стоявшее на комоде и сиявшее в потоке падавшего из окна света. Нехитрая вроде ценность, но отчего-то Ивановна замешкалась, давать яичко неприятной девочке не хотелось. – Дай, быстро, – снова потребовала Неля и, не дождавшись ответа, направилась к комоду, приподнялась на цыпочки, дотянулась до свисавшего края кружевной салфетки и резко дернула вниз.
– Узнаешь выблядка?! – скривившись, поинтересовалась Александра и замахнулась на дочь: – Убила бы! Дрянь такая!
В этот момент девочка смотрела на мать глазами, полными ненависти.
– Пойдем, ручки помоем, – засуетилась обомлевшая от увиденного Ивановна и протянула руку племяннице. Недолго думая, девочка ударила по ней с недетской силой и злостью. – Ненавижу! – произнесла четырехлетняя Неля и плюнула на пол.
«Ненавижу!» и «Убила бы!» всплывали в речи этой девочки кстати и некстати. Разрушительной силы этих слов Нелька, разумеется, не понимала, но пользовалась ими всякий раз, когда кто-то вольно или невольно вставал на ее пути. И не важно, была ли это одна из ее одноклассниц, или школьная учительница, или директор спортивного интерната, куда Александра поторопилась сдать дочь, как только проявились ее феноменальные способности к бегу. Нельке было все равно. Эти слова – «Убила бы!» и «Ненавижу!» – превратились для нее в два «костыля», опираясь на которые она уверенно двигалась к цели, наивно предполагая, что главный закон бытия – это ее личная воля и желания. А все остальное, что окружающие предпочитали именовать скучным и кислым словом «мораль», казалось Нельке придуманным назло, только для того, чтобы испортить ей жизнь. О боге она думала в том же ключе, поэтому всякий раз, когда Ивановна заводила разговор о Всевышнем, Нелька кривилась и с ненавистью шипела, жаля тетку пронзительным взглядом, от которого у той волосы вставали дыбом:
– И где твой бог? Где?!
– Везде, – многозначительно поджимала губы Ивановна и замыкалась в себе, всякий раз сожалея, что решилась на этот трудный разговор. А все потому, что чувствовала себя ответственной за ту разрушительную силу, что жила в Нельке, в каждой клеточке ее внешне совершенного тела. Ивановна даже к батюшке в Жадовский монастырь ездила за советом, как обернуть племянницу к богу, да все напрасно, только рассердила священника своей глупостью и неумением рассказать коротко о главном. «Ну… – все время говорил батюшка и смотрел поверх покрытого платком лба просительницы. – Ну… От меня-то чего хочешь, милая?» «Спаси, отец родной», – взмолилась тогда Ивановна и вытащила из-за пазухи фотографию племянницы, маленькую, со смятыми углами. Даже смотреть не стал: «Не меня проси, раба божия…» «Мария», – подсказала ему Ивановна. «Мария… – автоматически повторил за нею священник. – Его. – Батюшка размашисто перекрестился на икону Спасителя и назидательно добавил: – И молиться не забывай…А там как бог даст. Все, что ли?» – «Все», – выдохнула тогда Ивановна и, сгорбившись, поплелась к кануну, где еще долго стояла, пробуя собраться с мыслями. Тогда-то ее и осенило: может, поставить Нельке свечку об упокоении, глядишь, господь не заметит и приберет ее душу, пока та в преисподнюю не угодила. Потянулась было к медному подсвечнику, но так и не решилась, совесть не позволила, страшно стало – придется ответ держать.
«Дура старая, – корила потом себя Ивановна всю дорогу, трясясь в автобусе вместе с другими паломниками, выглядевшими в отличие от нее просветленно и благостно. – Видать, господь нарочно покоя мне не дает», – рассудила она и, вернувшись, назначила себе пост сроком на четыре недели, который держала с непривычным для себя рвением, обходясь одним хлебом и водой.
Сколько раз бедная женщина клялась себе отказать племяннице от дома! Но тем не менее, как только худосочная Нелька появлялась на пороге, Ивановну тут же сковывал необъяснимый страх. Как парализованная, она терялась, обмякала и послушно исполняла все, чего только черная Нелькина душа пожелает. «Одержимая!» – порой с ужасом думала старуха и всерьез размышляла над тем, как заманить племянницу в Калдовскую чувашскую церковь, известную на всю Зарецкую область ритуалом пронесения чудотворной иконы Пантелеймона Целителя над лежащими на полу верующими. Говорили, помогает.
– Тебе надо, ты и иди, – отбрила тетку Неля, как только та заикнулась об этом. И вроде как в отместку через неделю привезла вот этого, без имени, без фамилии, и оставила здесь умирать, предупредив старуху о том, что ждать недолго. Всучила деньги, немного, правда, пакет разносортного шмотья и пригрозила, растянув губы в ехидной улыбке и напугав Ивановну до смерти:
– Если чё, уйдешь вместе со мной. Или туда. – Нелька показала глазами на потолок. – Или сюда. – Она скрестила пальцы, изобразив тюремную решетку. – Поняла?
Старуха, сглотнув, покорно кивнула. Спорить с племянницей было бесполезно.
– Скоро приедешь? – робко полюбопытствовала она и, напугавшись собственной смелости, тут же отвела взгляд.
– Когда надо, тогда и приеду, – с вызовом ответила Нелька и вытащила из кармана ветровки небольшой пакет с порошком. – По чуть-чуть, – скомандовала она и кивнула в сторону кровати, когда-то принадлежавшей покойному мужу Ивановны. – Боли у него… А это, чтоб не мучился, – проникновенно произнесла она и уже через секунду ехидно уточнила у тетки: – Ты ведь не хочешь, чтоб человек мучился? Ты ведь у нас, Маня, божий человек? Совестливый?
– Даже и не знаю, – потупилась Ивановна и, вздохнув, добавила: – Грех это все, порошки твои. Коли болен человек, в лечебницу его вези, а не к тетке в дом, на ночь глядя, чтоб ни одна душа не видала. Угробили парня-то?
– Поговори еще! – замахнулась на тетку Нелька и заметно занервничала. – Некогда мне, Маня, с тобой разговаривать. Видишь? – Она показала глазами на окно. – Ждут меня. – За забором, переминаясь с ноги на ногу, торчали два амбала, лиц которых Ивановна, когда Славу вносили, даже разглядеть не успела. – Так что, если надумаешь гостей звать, знай, ребята мои дорогу знают. Не ровен час, в гости явятся… Поняла?
– Поняла, – со слезами выдохнула Ивановна и попятилась.
– Смотри мне, – процедила в ответ Нелька и, не попрощавшись, выпорхнула из комнаты.
«Ведьма!» – перекрестила тогда захлопнувшуюся за ней дверь старуха и осталась наедине с чужим человеком, без имени и без документов. В пакете, оставленном Нелькой, ничего, кроме пары спортивных трико, трех вылинявших маек и завернутой в салфетку одноразовой бритвы, не было. Внимательно рассмотрев ее, Ивановна искренне удивилась тому, до чего дошел прогресс, и на всякий случай засунула станок в бокал с кипятком на промывку – подсмотрела у покойного мужа.
