– Думала. – Аэлита становилась серьезной. – Но ты не переживай, еще неизвестно, что более грешно: жить в любви с чужим мужем или без любви, но со своим.
– Тебя послушать, так мир на одной любви держится, – кривился Олег и шел к выходу.
– Почему только на любви? На связях, на деньгах, да мало ли на чем, – тащилась вслед за ним Аэлита и лихорадочно соображала, какой еще аргумент мог бы повлиять на ее сына: – И потом, я же не вечная. Умру – с кем останешься?
– Я с семнадцати лет в автономном плавании так-то, – посмеивался Олег и щедро обещал матери, что пока той не исполнилось сто, он обязательно что-нибудь придумает.
– А что думать-то? – тут же подхватывала Аэлита Федоровна и перед тем, как закрыть за сыном дверь, выкрикивала прямо в подъезд: – Просто возьми и позвони.
«Обязательно!» – бормотал себе под нос Олег и, скомкав листок, выбрасывал его, как чек из продуктового магазина.
Если честно, он не понимал материнской настойчивости и в глубине души считал, что все ее происки – глупость несусветная. Неужели она всерьез считает, что вот так, спустя десять лет, можно взять позвонить, сказать: «Здравствуйте» – и предложить встретиться? Да с какой стати?! И потом, что он ей скажет? Что сожалеет, что был глуп, молод, что потом интуитивно искал женщину, похожую на нее, а женился на первой, объявившей себя беременной? И не то чтобы он сомневался в собственном отцовстве, но иногда, глядя на Евку, всерьез задумывался о том, а вдруг? А вдруг не его?! Но потом успокаивался и отмечал, что точно такая же Евка могла бы быть и у него с Яной, но теперь уже не судьба… И пусть в конце концов мать успокоится и перестанет мотать ему нервы, потому что никому он звонить не будет, и гори все синим пламенем, потому что жизнь не задалась и лучше уже не будет.
«Будет!» – не отчаивалась Аэлита, и раз за разом выкладывала перед сыном листок с номером телефона, прекрасно понимая, что, скорее всего, тот вновь его выкинет. «Ну и что?» – не останавливалась она и настраивалась на долгое ожидание. «Терпенье и труд все перетрут», – по-пионерски подбадривала себя Аэлита и продолжала невидимую борьбу на два фронта, периодически напоминая о себе и о своем сыне Яне. Но, помучившись так с годок-другой, Аэлита Федоровна наконец не выдержала и махнула рукой на неблагодарное посредничество.
«Да делайте вы что хотите!» – с обидой заявила она сыну и отправилась в санаторий поправлять подорванное сводничеством здоровье. «Скатертью дорога!» – мысленно пожелал Олег матери и вытащил из кармана обтрепавшийся листок с заветным номером.
Через неделю Яна взяла трубку и первой сказала: «Здравствуй, Скворцов». И последние четырнадцать лет она так и называла его по фамилии, примерно с одной и той же интонацией человека, который практически всегда недоволен тем, что его побеспокоили.
– Мне кажется, мы не договорили, – сказал тогда Олег, не ответив на приветствие.
– Ну почему же? – не согласилась с ним Яна и тут же напомнила: – Вот уже десять лет я следую твоему совету и считаю себя совершенно свободной.
– Ну ведь ты, если я правильно осведомлен, замужем? – больше для поддержания разговора уточнил Скворцов и тут же проклял себя за слабохарактерность.
– Замужем, – подтвердила Яна, и тон ее изменился: – Ты вроде бы тоже не холост.
– Можно сказать, холост, – вдруг разволновался Олег и уже намеревался пожелать Яне всего хорошего, как она со свойственной ей жесткостью задала вопрос:
– Зачем ты мне звонишь?
– Захотелось… – промямлил Скворцов, понимая, что тот текст, который он тщательно продумал накануне, благополучно выветрился из памяти.
– Понятно…
– Ничего тебе не понятно. Мне и самому непонятно, зачем я тебе звоню. Зачем мне все это? Через столько лет…
– Ну, может быть, потому что тебе любопытно? – подсказала Яна Олегу и внутренне напряглась, знала, что от его ответа будет зависеть многое. Чуть ли не все. И Скворцов не сплоховал и сказал просто и коротко:
– Давай встретимся.
На первый взгляд в этих словах не было ничего особенного. Они были так же привычны и понятны, как солнце в небе, как трава под ногами, как дождь осенью, как снег зимой. Но вместе с тем в них была такая сила желания, почувствовав которую любая женщина сочтет себя избранной. И Яна не стала исключением.
Первые лет пять они встречались не больше двух-трех раз в год. Этого было достаточно, потому что то напряжение, которое охватывало их обоих, было по сути своей губительно и напоминало удар высоковольтного шокера, ведущий к общему параличу. После него приходилось так долго восстанавливаться, что всякий раз возникали мысли о целесообразности следующей встречи.
– На фиг нужен! – делилась с подругой Яна и жаловалась на то, что испытывает странные ощущения. – Словно внутри все вынули, а вложить забыли. Ненавижу это состояние! – жаловалась она и мучительно морщилась, вспоминая домогательства мужа, который, как нарочно, настойчиво требовал удовлетворения своего главного права.
В отличие от Яны, теперь уже Владимировой, Олег не имел возможности обсуждать свое состояние с третьим лицом. Да он и не стал бы этого делать. Для выхода из жесточайшего аута Скворцов изобрел свою систему мер. Он никогда не ехал домой в Братск сразу, останавливался в Ревельске, в квартире, полной ружей и рыболовецких снастей, где забирался с головой под одеяло и долго блуждал по отсекам памяти, пытаясь восстановить в деталях пережитые ощущения. И только когда переставало гореть внизу живота, Олег выбирался наружу и долго сидел в абсолютной темноте, сознательно не включая света, дабы любопытная Аэлита не обнаружила, что сын у себя дома, и не явилась проведать. Он все равно бы не открыл, невзирая на уважение к ее возрасту.
Иногда ему было даже трудно дышать. Расставшись с Яной, Олег вдруг начинал испытывать нехватку воздуха и, чтобы справиться с этим мучительным состоянием, залпом выпивал двести граммов коньяка. Не помогало. Тогда Скворцов укладывался на диван и методично метал дротики в противоположную стену, украшенную фотообоями, изображавшими сцену охоты на кабана, на котором, как и на лицах охотников, не осталось ни одного живого места. Но он не обращал на это никакого внимания, потому что все его мысли были связаны с Яной. Теперь ему о ней напоминало абсолютно все: улицы Ревельска, по которым она, возможно, когда-то ходила, рекламные проспекты туристических агентств (не исключено, что была), манекены в витринах (похожа – не похожа?), даже детские площадки, и те сигнализировали Олегу о том, что и здесь могла бы быть Яна… А дальше его воображение пускалось во все тяжкие, и рядом с ее образом возникал образ его несуществующего сына, его несуществующего пса и его самого, счастливого и довольного… Скворцов даже сны видел, и тоже «семейного» содержания. Но ни о чем подобном он, разумеется, Яне не рассказывал и продолжал играть роль холодного, рационального человека, воспринимающего все эти слезливые сопли-слюни через призму одного-единственного вопроса: «Сколько это будет стоить?» И так, наверное, могло бы продолжаться довольно долго, если бы в одну из встреч Яна не призналась, что сделала аборт, и отчасти потому, что не была уверена, кто отец ребенка.
