От него пахнет кухней, перегаром и апельсиновой жвачкой.
Ты произносишь ещё какое-то количество мирных фраз, обещаешь и клянёшься. Наконец, Паша понимает, что ведёт себя недостойно, не по-мужски, и соглашается. Выходите на задний двор. Крупный мотоциклист движется следом, останавливается в дверях, складывает руки на мощной груди и наблюдает с расстояния в тридцать шагов.
Паша напряжён. Возможно, он ожидает зуботычину или удар ножом в живот.
Ты суёшь руки в карманы и объявляешь:
– Я встречался с Молниным. Он меня прессует. Он устроил ментовской наезд. На основании твоего заявления. Меня допрашивали. У меня был обыск.
Глаза Паши слегка слезятся.
– Ничего про это не знаю, – холодно отвечает он.
Ты хорошо помнишь, что Паша никогда не умел врать, ложь мгновенно отражалась во взгляде, в суетливом подёргивании подбородка, в запахе даже; соврав, Павел Аркадьевич немедленно начинал исходить ядрёным по́том. Удивительно, что такой человек полжизни провёл, занимаясь торговлей чёрным налом; без постоянной, ежедневной мелкой и большой лжи в этом бизнесе нельзя продержаться и недели.
– Ты говорил, что забрал заявление.
– Я забрал! – сразу восклицает Паша. – Клянусь.
– А потом снова написал.
Паша качает головой.
– Я тут ни при чём. Отвечаю. Мне это не надо. Я работаю в ресторане. У меня всё ровно.
– «Тихий омут». Это ты придумал название?
– Вместе придумывали, – отвечает Паша с заметной гордостью и кивает в сторону крупного приятеля, который никуда не ушёл, продолжает терпеливо наблюдать, подпирая ободранную стену. – А что?
– В тихом омуте черти водятся. Знаешь такую поговорку?
– Конечно, – отвечает Паша. – В этом весь смысл.
– А ты здесь – самый первый чёрт.
Паша гордо вскидывается.
– Давай без оскорблений. И вообще – у меня работа, я реально занят… Что конкретно тебе надо?
– Я приехал сказать, что ты победил. И Молнин тоже. Скорее всего, я продам магазин. Так что – радуйся. У тебя получилось. Ты хотел мне нагадить – и нагадил.
– Я не хотел гадить! – нервно возражает Паша. – Только наказать.
– Называй как хочешь. Ты рад?
– Нет, – отвечает Паша с вызовом. – Я давно всё забыл. Наши с тобой дела – давно в прошлом. У меня другая жизнь… Ты сам говорил: каждые семь лет мы живём заново… Вот я – живу заново.
– Молодец. У меня к тебе просьба. Последняя.
– Всё, что в моих силах, – церемонно обещает Паша.
– Скажи, сколько тебе заплатили.
Паша вздрагивает.
– Сколько тебе дал Молнин? Чтоб ты снова написал заяву?
– Я не писал! – восклицает Паша, но ты перебиваешь:
– Не ври, ради бога. Ты не умеешь. Скажи, сколько, – и я сразу уйду. Что тебе, трудно? Я специально приехал. Чтоб ты был в курсе. Лично от меня услышал. У вас получилось, Знаева нагнули тихо и быстро, он на всё согласен, многоходовочка срослась, вы победили.
– Я не при делах, – упрямо отвечает Паша и переступает с ноги на ногу, примериваясь уйти.
– Сколько ты на этом поднял, Паша? Тысяч пятьдесят долларов?
Паша смеётся.
– Если б я получил пятьдесят тысяч долларов – думаешь, я бы тут работал?
– Тогда сколько? Тридцать?
Паша вздыхает, но ничего не говорит. Ты настаиваешь:
– Скажи, и мы закончим. Я зла не держу. У меня тоже – новая жизнь. Скажи, в честь бывшей дружбы. Сколько? Двадцать пять?
Паша Солодюк смотрит в сторону и признаётся глухо:
– Двадцать.
Теперь уже ты молчишь. Паша ждёт несколько мгновений и спрашивает:
– Думаешь, мало?
– Очень мало.
– Мне хватило. Я на эти деньги квартиру купил. Не в Москве, конечно. Здесь, в посёлке.
Ты снова молчишь.
Признавшись, Паша Солодюк вдруг делается смелей, значительней. Спина распрямляется. Высказанная правда делает красивыми даже самых уродливых людей.
– Зачем тебе это надо? – интересуется он.
– Для самооценки. Всегда лучше точно знать, сколько стоит твоя голова.
Паша усмехается и вдруг начинает превращаться в чёрта, уши удлиняются, над тупым затылком поднимается и начинает интенсивно дымиться оранжевый хохол, из-под приподнятой верхней губы выползают кривые клыки, нижняя же губа увеличивается втрое и обретает гадкий лиловый цвет, и отвисает, глаза наливаются янтарным сиянием, на шее вылезают жилы, ноздри раздуваются, из них выползают пучки чёрных и твёрдых, как проволока, волос.
– Теперь ты знаешь, – произносит он.
Голос сухой и пустой, как будто камни падают с обрыва, ударяясь друг о друга.
– Прощай, – говоришь ты и поворачиваешься.
– Чтоб ты был в курсе, – добавляет чёрт в твою спину. – Я просил больше! Сто тысяч просил! Но они там все – бляди жадные… Три дня торговались…
Ты прощально машешь рукой татуированному мотоциклисту – тот формально кивает и тут же исчезает в глубинах «Тихого омута», а следом и чёрт, бывший товарищ Паша Солодюк, с горбом на спине и непристойно отвисшим жирным задом.
«Очевидно, он не был чёртом, когда жил у меня на кухне, – думаешь ты. – Я бы заметил. Нет, он был человеком. Наверное, некоторые черти и бесы не являются падшими ангелами или порождениями адского пламени – но исчадиями нашего, обычного, человеческого мира. То есть, многие бесы – бывшие люди».
И снова ты думаешь, что швейный муж был прав. Не хочется вспоминать девяностые. Только отдельные дни. Даже не целые дни – некоторые вечера. Когда ты давал кров, пристанище Паше Солодюку, и ещё нескольким каким-то недотёпам, приезжим провинциалам, балбесам, покорителям столицы. Ты не отказывал никому, ты сам недавно был таким же покорителем.
Они приходили и смотрели снизу вверх: ты ведь считался богатым, достигшим, снимал двухкомнатную квартиру с железной дверью, электрической плитой и телефоном с определителем номера. Тебе льстило их уважение, переходящее в подобострастие.
Этикет велел им приходить не с пустыми руками: обычно приносили бутылку водки или, реже, вина.
И у всех у них горели глаза, и все они курили одну за другой, и шумно чесали небритые скулы, и зычно хохотали, и после второго стакана спешили выбежать на балкон, чтоб с высоты тринадцатого этажа обозреть бескрайнее море жёлтых и белых огней, вожделенный большой город. Их лица пылали, их ноздри раздувались. Каждый был уверен, что именно он победит. Они кидались друг в друга всем известными поговорками: «Москва слезам не верит», «Москва бьёт с носка», «Москва была и будет под ментами».
