– Песню – запевай!
Кто придумал пение в строю – неизвестно. Традиция уходит корнями в славное прошлое. Наверное, песня должна объединять и поднимать дух.
По негласному обычаю, запевалами выступают салабоны.
– Несокрушимая!! – кричат они, срывая глотки. – И легендарная!! В боях познавшая радость побед!! Тебе, любимая, родная армия, шлёт наша Родина песню-привет!!
Помимо пения, полагается ещё маршировать по всем строевым правилам. Если отлынивать и не стучать сапогами изо всех сил – могут и по шее дать. Это унизительно. Но салабоны страдают не от попранного достоинства, а от холода, голода и недосыпа; мысли о еде и тёплом одеяле гораздо ярче и навязчивей, чем сожаления о полученных ударах – удары все чувствительные, но несильные, дисциплинарные.
В гарнизоне четыре роты: четыреста человек звенят ложками, сидя за длинными зелёными столами.
Пар от дыхания, от кружек с кипятком.
За каждым столом сидит по две дюжины одинаковых зелёных солдатиков. К торцу стола подносят герметично закрытый бак с едой.
Здесь – армия, здесь вам не тут, здесь всё военное, зелёное, обшарпанное, поцарапанное, тусклое, самое простое и немного сальное. Бак с едой тоже зелёный и сильно исцарапанный, и тоже слегка лоснится от жира.
– Раздатчики пищи – встать!
Ближайший к торцу стола воин вскакивает и открывает бак. К серому потолку рвётся кислый пар. Ухватив половник, раздатчик пищи наваливает каждому миску скверной каши, – есть её невозможно, но все едят.
Каждому положен большой кусок белого хлеба с маслом и сахаром – это деликатес, он проглатывается сразу и запивается чаем стремительно и жадно.
Чай подносят отдельно, в таком же зелёном помятом баке, раздатчик пищи зачерпывает манеркой и наливает от души.
Если быстро выпить первую кружку – раздатчик, не чинясь, наливает вторую.
На холоде и еда, и чай быстро остывают, и завтрак как таковой занимает у рядового Знаева считанные секунды.
На малое время у него возникает иллюзия благополучия, тепла и сытости, уверенности в себе, в своей силе, в отваге и здоровье.
Советская армия – это трип. Путешествие.
Знаев понимает это краем сознания, он ещё не знает слова «трип», – но ощущение запоминает навсегда.
Чай в желудке остывает, остатки каши в мисках густеют и начинают пахнуть тухлым жиром; сержант Ахмедов ловит взгляд капитана Кармальского и встаёт.
– Выходим!
Так начинается новый день.
В 8:00 – утреннее построение и так называемый «развод». Здесь рядовой Знаев узнаёт свою судьбу на ближайшие 12 часов.
– На уголёк! – объявляет капитан Кармальский и хлопает в ладоши – видимо, чтобы поднять настроение если не солдатам, то самому себе.
Туркмен Язбердыев вздыхает и ругается сиплым шёпотом.
– За мат в строю, – обещает капитан, – любому влеплю три наряда! Советский воин проявляет недовольство только одним способом! Шевелением большого пальца правой ноги! Чьи фамилии назову – выходят из строя!
Все названные, семь человек, оказываются салабонами. В начальство им определяют старослужащего сержанта Ломидзе, широкоплечего, красивого неправдоподобной неаполитанской красотой. Ломая богатую чёрную бровь, сержант с достоинством ведёт подчинённый отряд в каптёрку. Каждый получает поношенный рабочий бушлат и рукавицы. В каптёрке пахнет тушёнкой и тёплым хлебом; чуткие ноздри салабонов трепещут. Их желудки давно переработали утреннюю кашу до последнего разваренного зёрнышка, и утренний хлеб с маслом и сахаром давно разложен на мелкие молекулы, – всем снова хочется есть и спать, и даже сильней, чем раньше.
К казарме подруливает трёхосный грузовик «Урал» с брезентовым верхом; отряд готовится к погрузке. Никто не спешит, а сержант Ломидзе – особенно. Опыт помогает ему убивать время понемногу: минута там, две здесь, пока покурили, пока сбегали в туалет перед дальней дорогой, пока расселись на промороженных лавках вдоль бортов, – полчаса долой.
Салабон Знаев смотрит на шофёра – такого же, вроде бы, солдата, только везунчика, практически – небожителя, восседающего за рулём вовсе без бушлата и без рукавиц, шапка заломлена по-разбойничьи, рукава гимнастёрки закатаны по локоть – невыносимо, мучительно думать, что в его кабине всегда тепло, или даже жарко.
От гарнизона до города – двадцать километров ухабистого зимника. Водила, разумеется, лихач, давит гашетку, двигатель ревёт бизоном. Чтобы усидеть на лавке в промороженном кузове, надо держаться руками и упираться ногами. Посреди кузова стоит огромный, как гроб, ящик, обитый оцинкованным металлом, внутри – еда, сухой паёк, хлеб, консервы, сахар, чай в баке-термосе; это будет съедено в обед, то есть – очень, очень нескоро. Пока ящик закрыт на замки.
Сквозь щели в брезенте круто задувает синяя стужа.
Синий – главный цвет нынешнего утра, синие снега окружают узкую дорогу, синее небо обещает ясный день; сидящий напротив Знаева рядовой Алиев, интеллигентный, нервный, с кожей удивительного оливково-бронзового оттенка, трогает замёрзшими синими пальцами замёрзший синий азербайджанский нос.
Это холодный, непригодный к жизни край, сырая лесотундра, здесь хорошо растёт только болотная ягода. Животные крупней зайца не водятся. А страшней животных – злейшие весение комары.
Город, выстроенный посреди этих цинготных пустынь, нужен был только как административный центр, как место, откуда управляется здешний район, пусть и малонаселённый, но зато большой, размером примерно с Голландию. Город состоит из врачей, учителей, ментов, поваров и кочегаров, которые взаимно лечат, кормят, обучают, обогревают и охраняют друг друга. Едва 15 тысяч человек живут в городе – но всё же это полноценный «райцентр» со всеми формальными признаками. Полдюжины прямых улиц, кинотеатр, центральная площадь с клумбой, вокзал, гостиница с рестораном, парк увеселений и краеведческий музей с редчайшими бивнями мамонта и живописными картинами выпускников местной художественной школы.
Салабон Знаев лично бивни мамонта не видел, картины тоже, в городе не был – ему, как салабону, увольнения не положены. В увольнение отпускают только после года беспорочной службы, такова здешняя традиция.
Наконец, где-то близ города существует очень старый и большой православный мужской монастырь, один из древнейших в стране. Говорят, монастырь появился тут на семьсот лет раньше города. Но салабонам, конечно, неизвестны точные координаты монастыря. Советская армия – твердыня научного атеизма. В её безразмерном чреве равномерно и бесперебойно перевариваются христиане, мусульмане, буддисты, иудеи и многочисленные язычники, включая последователей культа Тенгри.
Въехали в город. Общее оживление. Салабоны скалят зубы. Холодней всего тем, кто сидит у самого заднего борта – но им зато интереснее. Они могут лицезреть «гражданку»: уже порядком забытый обычный мир, улицы, дома в пять или даже девять этажей, занавески на окнах, обмазанный серебряной краской памятник Ленину, афишу кинотеатра, вход в гастроном, а главное – женщин и девушек. К сожалению, в начале морозного дня женщин и девушек мало, а те, кого удаётся заметить, закутаны в платки и тулупы, их вид не обещает никаких плотских утех – скорее, отсылает к мыслям о матерях. Как они там, наши матери? Сами чистят снег у калиток, сами носят воду из колодца, сами поправляют покосившийся забор? Сыновей нет, сыновья ушли служить, нескоро вернутся.
