– Урод, – возразил Знаев, – это не оскорбление.
К моменту, когда они, отстояв положенное время во всех без исключения заторах и пробках, добрались до больницы, благородный порыв почти иссяк, и Знаев даже малодушно подумал, не остаться ли ему, действительно, в машине. Но когда Горохов, решительным движением открыв дверь, спросил: «Ты идёшь?» – Знаев молча кивнул и зашагал следом.
Больницы он, разумеется, ненавидел. А отдельно ненавидел сопряжённую с посещением больниц необходимость близко контактировать с простыми людьми, с народом, видеть и обонять распадающуюся плоть, слышать вздохи, стоны, ругань и жалобы, исторгаемые беззубыми ртами. Из десяти недужных, встреченных им на лестнице, по пути на четвёртый этаж – девятерых лечить было бесполезно, они выглядели живыми мертвецами, задержавшимися в этом мире из-за какого-то системного сбоя, небольшого глюка в программе миропорядка. Провалившиеся глаза, серая, дряблая кожа, жиденькие бесцветные волосёнки, согнутые спины, торчащие из-под халатов отвратительно белые, трупного цвета, голые женские ноги. И вялые синеватые губы, и сигареты, нетерпеливо разминаемые в дрожащих пальцах. Всё указывало на то, что огромное количество «простых людей», представителей народа, – не имеет понятия о самостоятельной заботе о здоровье и уповает на докторов и их таблетки, как уповали когда-то на барина безграмотные крепостные крестьяне.
Нашли нужную палату. Из деликатности Знаев не стал заходить, задержался в дверях.
Увидел: солнце бьёт в большое окно, несколько неподвижных синих тел на узких кроватях, свесившиеся простыни в жёлтых и серых пятнах, мятые одеяла, торчащие рёбра, слипшиеся от пота волосы, стойки с капельницами, тумбочки, заваленные свёртками, мешочками, пакетиками, кульками, газетами, очками, апельсиновыми шкурками, мобильными телефонами, а у окна – один, распухший, заметно моложе остальных, коротко стриженный, со злым лицом, искривлённым судорогой, смотрит воспалённым взглядом гноящихся глаз, как подходит к нему Горохов, и поднимает жёлтую трясущуюся руку, и хрипит:
– Хули… ты… припёрся?
Дышать он почти не мог, и когда выталкивал из себя звуки – кожа его на шее под горлом глубоко проваливалась внутрь, как будто под нею не было ничего, как будто он уже состоял не из мышц и костей, а из смертного страха.
Когда Горохов подошёл, придвинул стул и сел – распухший брат Валера приподнялся и сделал попытку его оттолкнуть.
– Сссказал… не надо… Сам… разберусь…
Стойка с капельницей поколебалась и рухнула бы, если бы Горохов не перегнулся через брата Валеру и не придержал рукой.
Тем временем с соседнего места попытался восстать человек лет пятидесяти, или семидесяти, похожий на полутруп; схватившись коричневыми клешнятыми пальцами за стальную раму койки, он с усилием набрал в грудь воздуха и сипло попенял:
– Чего ругаешься… Не ругайся… Нехорошо ругаться… Зачем ругаться…
Выхаркнув эти четыре фразы, полутруп полностью лишился сил, упал мокрым затылком на куцую подушку и закрыл глаза, или, может быть, наконец отправился в рай для мучеников. Его капельница покачнулась – Горохову пришлось снова вскочить со стула и придержать и её тоже.
– Рот закрой! – просипел Валера и зашарил вокруг неверными руками, – очевидно, искал, чем бы швырнуть в соседа. Не нашёл; закрыл глаза и задышал часто.
Горохов оглянулся на двери, на Знаева, и развёл руками.
Знаев осторожно кивнул. То, что Алекс Горохов именно в эту секунду про него вспомнил, оглянулся, взглядом и жестом сообщил что-то – показалось невероятно важным и растрогало даже.
Никакого внешнего сходства меж братьями нельзя было найти; но от обоих исходил одинаковый нервный ток огромного, запредельного упрямства. Ни тот, ни другой не хотели уступать. У обоих одинаково горели умные глаза, и одинаково двигались челюсти, и одинаково обнажались неровные зубы в гордых улыбках.
Знаев закрыл дверь палаты и отправился искать дежурного врача.
Врач оказался ярким кавказским брюнетом, широкогрудым, выбритым до синевы и красивым, как врубелевский демон. Халат идеальной белизны сидел на нём, как влитой. По сравнению с кривыми бледнолицыми пациентами он выглядел избыточно, неприлично здоровым. Не доктор, а боец микс-файта, подумал Знаев; наверное, больные его ненавидят. Вон у него какой перстень золотой на пальце; врубелевские красавцы необычайно уважают драгоценные металлы.
– Да, – сказал врач. – Есть такой больной. А вы – родственник?
– Нет. Друг родственника.
– Ага, – сказал красавец. – Так даже лучше. Слушайте, у больного почечная недостаточность в терминальной стадии. Понимаете?
– Смутно.
– Пятая стадия. Последняя. Почки не работают. Сердце, соответственно, не справляется. Спасти жизнь можно только путём оперативного вмешательства.
– Пересадка почки?
– Срочно. По идее, его надо уже сегодня готовить к операции.
– Сколько это стоит? – напрямик спросил Знаев.
– Зависит от донора.
– То есть, почку нельзя просто купить за деньги?
Врач внимательно осмотрел Знаева с ног до головы.
– Вы, значит, не родственник?
– Нет.
– Тогда я вам скажу. Операция бесполезна. Больной не хочет лечиться. Отказывается принимать лекарства. Хамит персоналу. И даже мне, – красавец поднял сильные волосатые руки, давая понять: мне особо не нахамишь, я и в зубы могу двинуть. – Даже если вы ему отдадите свою собственную почку – это не поможет. Пациенты с таким настроем не выживают.
– Понимаю, – сказал Знаев.
– Вряд ли вы всё понимаете. У нас тут не отель четыре звезды. Мы не обслуживаем, мы лечим. От смерти спасаем. И больные – нам не клиенты. А пациенты. А ваш человек – про это забыл.
– Доктор, – тихо попросил Знаев. – Простите его, пожалуйста.
– Бог простит, – ответил красавец. – У нас очередь на госпитализацию. Больной не хочет лечиться. Его брат тоже не горит желанием. Что я должен сделать, по вашему?
– Откуда мне знать, – сказал Знаев с тоской. – Какой-то выход должен быть.
Врач нервно улыбнулся, его голос стал грубей и ниже.
– Выход всегда есть. На первом этаже – видели? Дверь, и над ней надпись. «Выход». Пусть родственник пишет заявление, и я выпишу больного. Везите его домой, и пусть он живёт дальше, пока не умрёт.
Знаев помолчал и просил:
– А когда он умрёт?
– В любой момент.
– И ничего нельзя сделать?
– Давайте донора и почку.
Знаев уже всё понял и собирался встать и попрощаться, как вдруг в дверь постучали, и вошёл Горохов.
За два часа, проведённых в машине, после полулитра крепкого, после разговора с обречённым братом, – он опьянел ещё больше. От него пахло по́том и отчаянием.
