Пахло от этих ящиков и запечатанных бутылок отвратительно, рвотными массами, слежавшимися опилками, с детства я ненавидел это поганое вино-водочное амбре – вот и в тот вечер, пока двигал ящики, морщился и предчувствовал нехорошее.
Потом поехал к девушке по имени Юлия, по дороге купив для подарка кассету с альбомом Тома Уэйтса «Rain Dogs».
Сотни тысяч московских девчонок каждый вечер взахлёб мечтали, чтоб их прокатили по ночной Москве под громкую музыку на автомобиле с открытыми окнами.
Господи, мне важно, чтобы ты понял законы того мира, в котором я начинал.
У тебя много миров, у меня – один, поэтому свой единственный мир я ценю во много раз больше, чем ценишь ты свои миллиарды миров.
Во вселенной, где я провёл свою молодость, не существовало ни интернета, ни банковских карточек, ни рекламы, ни фильмов про «Людей Икс», ни даже московской кольцевой автомобильной дороги.
И девушка Юлия была от меня без ума, и предлагала: «возьми меня в невесты!» – а я не знал, что ответить, и брал её в невесты до пяти утра.
Я, она, наши друзья и знакомые – все были голодные, весёлые, все пили скверное разливное пиво, все рассчитывали в самое ближайшее время стать миллиардерами, королями, магнатами, гениальными музыкантами и всемирно известными дизайнерами верхней одежды – а вокруг юных красивых мечтателей ходила тёмным ходуном непонятная новая страна, настоящая терра инкогнита.
Целая неизведанная планета размером с два Китая разворачивала перед нами свои ледяные ландшафты, – каждый новый шаг грозил гибелью. Или статусом полубога.
Я не был никогда любителем обобщений, ты меня знаешь, Господи, я смиренный практик, я люблю реальность в её непосредственной сиюминутной текучести. Даже книга моя, про чёрные русские деньги, и та получилась лишь набором историй; никаких выводов.
Я не мыслитель, слава тебе, Господи. Я боюсь всего умного, я не верю пошаговым инструкциям.
Если мне говорят – по одной таблетке в день, я съедаю десять, потому что я практик, я во всём хочу убедиться сам. Если это грех, Господи, – тогда я конченый грешник.
Теперь ты понимаешь, в каких смешанных чувствах я проснулся в тот день, под влажной простынёй, густо пахнущей женскими соками. Девушка по имени Юлия спала рядом, безмятежная, белая и тёплая. Я оделся и бесшумно вышел, и завёл свою машину, и поехал через холодную красную пустыню.
Я прибыл в магазин, и хозяин его вышел ко мне прихрамывая и стеная, с разбитым лицом, и признался, вздыхая, что его обобрали, что утром заявился некий старый кредитор, вдвоём с плечистым приятелем; кредитор предъявил старые, но законные требования – и удовлетворил эти требования, забрав из кладовой тридцать ящиков водки.
Кто он такой, спросил я.
И хозяин магазина ответил: вообще никто.
Надо стребовать обратно, сказал я.
И хозяин магазина кивнул.
Адрес был известен. Поздним вечером того же дня я взял газовый пистолет, посадил на заднее сиденье угрюмого, но решительно настроенного владельца магазина, и мы поехали.
Дело было не в водке, пусть и в количестве тридцати ящиков, – а в самом факте унижения.
Я же вырос на сериале «Д-Артаньян и три мушкетёра», я наизусть помню песенку про то, как «призвать к ответу наглеца».
Вот я в тот вечер ехал призвать к ответу наглеца.
Я всё сделал сам.
Надавил кнопку, спросил Алексея, так его звали, а на вопрос «кто?» ответил «его близкие», и толкнул входную дверь, обтянутую древним дерматином, а когда он открыл – достал револьвер.
Господи, он действительно выглядел как никто, неряшливый мужичонка в домашних портках, отвисших на заду и коленях, над полной верхней губой торчали усики – он был похож на тюленя: такой же валкий, с такими же коротковатыми и слабыми верхними конечностями. Господи, я знаю, это большой грех – презирать тех, кто слабей тебя, кто не столь крепок и ловок; но презрение переполняло меня в те минуты.
Хозяин магазина переминался сбоку, но не трусил и сильно мне помог.
В квартире, может быть, находился кто-то ещё, я не знал, я пришёл не для того, чтобы совершать кровавые непотребства. Я хотел призвать к ответу, и правота была за мной. Тридцать ящиков водки принадлежали мне.
Конечно, он сильно испугался, но я – как мне теперь понятно – не обратил внимания; чужой страх мне не нравился, я им не питался, не наслаждался доминированием, я здоровый человек; если бы он оказал сопротивление, грубил бы, отказался открыть, стал бы кричать, звать на помощь, или с топором бы на нас прыгнул, – я бы его понял, и мне, наверное, было бы даже легче; но «тюлень» впустил нас, проводил в кухню на слабых ногах, и мы сели, втроём, на скрипящие табуреты.
И я взял человека за волосы и сунул ствол револьвера в его рот. И спросил: «Где моя водка?».
Я помню, Господи, никогда не забуду: от ужаса его глаза сделались абсолютно прозрачными, я смотрел сквозь них, я видел пульсацию капилляров на его сером веществе.
Очевидно было, что он готов к смерти. Он ведь не знал, что револьвер – газовый. Снаружи – ничем не отличался от боевого.
Я видел, Господи, как живой человек в один миг засобирался умирать, побелел, посерел и стал излучать ужас перед близкой встречей с загробным миром.
И он ещё сложил ладони меж коленей, и колени сдвинул; сам себя зажал.
Я повторил вопрос.
Ответить он не мог, крупно трясся, с металлом меж зубов, но я подумал, что так будет лучше. Когда ответ созреет, он выскочит со слюной.
И, конечно, я не собирался стрелять, Господи, даже курок не взвёл, хотя если бы выстрелил – может, не убил бы, но серьёзно искалечил.
Я не хотел причинять ни смерти, ни вообще вреда, – не в том мой грех, Господи, что я ствол своему собрату в рот засунул, а в том, что я его собратом в тот миг не считал.
Я его презирал, я относился к нему как к амёбе. Он не должен был так поступать: грабить меня среди бела дня.
Сегодня ты мою водку забрал, – сказал я ему, – а завтра – захочешь мои штаны? Или мою жену?
Он что-то мычал, но я правой рукой держал его за затылок, а левой заталкивал револьвер глубже и глубже в его мокрый рот.
Судя по его рту, судя по его глазам, по его не слишком чистой кухне, по его не слишком прямым усикам – он был не тот человек, который мог невозбранно вредить окружающим.
Господи, ты знаешь всё. Сам скажи – я мог бы выстрелить?
Я думаю – нет. Но ты знаешь больше меня.
Мыча и сотрясаясь, «тюлень» признался, что все тридцать ящиков пребывают неподалёку, в гараже; в сохранности.
Правила этой опасной и неприятной игры требовали, чтоб я как можно быстрее довёл дело до конца. То есть, мне следовало, не медля ни минуты, отправиться в гараж и вернуть товар. Но я желал полного торжества.
