Знаева снова прошиб резкий пот, и он, вместо того, чтоб встать и уйти, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.
В храм идти не хотелось; а хотелось, действительно, поесть и уйти домой, и, может быть, ещё выпить, и лечь спать, хоть бы и на полу, главное – в тишине и безопасности.
Колдун отвернулся, дав понять: разговор окончен.
Официант взял с барной стойки пульт и включил телевизор, – и побежали по экрану люди с автоматами, и полетели гильзы, и ракеты расчертили чёрное небо, и крупно вылез сгоревший танк без гусениц, и плачущая баба с красным лицом и большими тёмными руками, и эксперт в галстуке, и репортёр в съехавшей набок каске, и лежащий на траве мёртвый солдат с кривой вывернутой ногой.
«Тяжёлые бои…» – услышал Знаев, – «жертвы…» «наблюдатели…» «резкие заявления…» «ракетные установки…» «снимки из космоса…» «фосфорные боеприпасы…» «гуманитарный конвой…» «переносной зенитно-ракетный комплекс…» «потери в живой силе…»
Знаев встал и сказал:
– Я пошёл. Пока. Спасибо.
Колдун молча кивнул.
33
Боб Марли поклонялся богу Джа.
Бог Джа запрещал отрезать от человека что бы то ни было. Боб Марли не стриг волосы.
Однажды на пальце Боба Марли образовалась опухоль. Врачи сказали, что если не отрезать палец, больной умрёт. Боб Марли отказался. Здесь уместно употребить слово «наотрез». Вот, Боб Марли отказался наотрез – и умер.
Служба в разгаре, храм полон, Знаев стоит позади всех, у самого входа. Священника он не видит, слышит только его голос.
– Господу помолимся!
Земной поклон, вспоминает Знаев.
Надо встать на колени. Наклониться – и ладони положить на пол. Далее – коснуться лбом.
Это тоже труд, вспомнил он. Молитвенный труд.
Откуда он это знает? Ни его родители, ни его деды и бабки в церковь не ходили.
– Господу помолимся!
Справа и слева люди опускаются на колени и сгибают спины. Смотреть на них неинтересно, все одинаково сосредоточены, лица одинаково слегка бледны и печальны. Смотреть на молящихся – всё равно что подглядывать за нагими стариками в общественной бане. Молящийся человек почти уродлив. Молящийся человек для постороннего наблюдателя перестаёт существовать. Молящийся не излучает сигналов, вся его энергия направлена на достижение контакта с высшей сущностью.
Люди стоят тесно; когда кладёшь крест, задеваешь локтем соседа.
Все разные, абсолютно. Нигде не увидишь столь разных людей, сошедшихся ради единой цели.
Бабьи платки всех видов и цветов. Женщин – большинство.
Но и мужчины есть.
Ни один из них, кладущих кресты, включая самого священника, почти ничего не знает про Всеблагого, Всевышнего Создателя.
Его никто никогда не видел, с Ним никто не говорил. Как выглядит, чего хочет?
Кто такие Отец, Сын, Святой Дух? Нет ничего, кроме домыслов и общих гипотез.
Есть свидетельства, что Он являлся избранным очевидцам в виде голубя, взывал из средины куста, посылал знамения, – но каждый такой случай, пусть и описанный в литературе, можно легко оспорить.
Откуда Знаеву известно, как класть крест? Откуда – про Бога? Про дьявола? Про ангелов и архангелов? Про Страшный Суд? Из старых блюзов? Чёрные блюзмены, вроде великого Роберта Джонсона, были очень религиозны. Вся их неловкая поэзия посвящена вере в Бога.
Где-то на даче у друзей поздним вечером нашарил на полке молитвослов и наугад прочитал несколько страниц.
Где-то в вагоне дальнего следования потеребил пальцами оставленный кем-то православный календарь.
Перекинулся несколькими фразами со священником на похоронах матери.
Да читал оба Завета, и Апокалипсис. И Экклезиаста. Читал, размышлял над прочитанным, даже выписывал цитаты. Но читал – тридцать лет назад, в юности, шестнадцатилетним, в общей сложности за всю свою жизнь не одолел и сотни страниц.
Да, заходил в храмы, раз в год примерно. Свечи ставил.
Но Бог – это для него всегда была философская категория. Фокус ума. Идея. Абстракция.
К вере, к церквям, к образам и лампадам это не имело никакого отношения.
Бог никогда ничего не решал, он был фигурой фольклора, чуть более чем общим местом.
Бог, может, и создал наличную реальность, но явно не имел на неё влияния.
В реальности всё определялось не волей Бога, а прямой механической причинно-следственной связью.
– Господу помолимся!
Точные науки исчерпывающе объясняют мир.
Обезьяны, сидя за решётками зоопарков, тыкают волосатыми пальцами в собственных безволосых потомков и кидают в них шкурками бананов.
Обезьяна лучше человека, она – его карикатура, поэтому люди всегда наблюдают за обезьянами с восторгом, смеются и хохочут.
Человек – это голое злое животное.
Ярость, агрессия, решимость и бесстрашие приводят в действие человеческую общность. Наилучшим способом утверждения человеческой правоты является массовое убийство.
Человек обречён рвать на куски ближнего, нет более гнусной твари, убивающей миллионами просто так, за идеи, за власть, за веру.
Царство божие будет построено, но построит его не человек.
Может быть, когда-нибудь, через три или четыре тысячи лет, отдалённейший потомок человека, разумное существо из будущего – войдёт в лучезарные врата. Может быть, будущий человек. Но не нынешний, не это завистливое, злобное племя, вооружённое крылатыми ракетами и технологиями обмана.
– Господу помолимся!
Сильный запах ладана и свечного воска.
Знаев тянет его ноздрями, закрывает глаза.
Это мы знаем тоже. Чтобы привести сознание, нервы, дух человека в особое состояние, нужен особый запах.
Даже самые лучшие, сакральные священные тексты не в силах передать запах. Слова и картинки не передают запаха.
Чтобы почуять Бога, надо прийти в церковь.
Человек в золотом облачении снова загудел проволочным басом нечто убедительное, грозное, и люди вокруг Знаева снова опустились на колени.
Он подчинился общему движению.
Ему нравился аромат технической канифоли.
Серёжа, мальчик из Советского Союза, помнил, как легко мнётся в руках отца сизая оловянная проволока, помнил полупрозрачные, жирного жёлто-коричневого цвета кристаллы канифоли, схожие с янтарём, помнил, как горячее жало паяльника касается этих кристаллов, они звонко шипят и плавятся, и если смотреть совсем пристально, можно увидеть вспышку ярко-фиолетового огня на конце раскалённого острия; щекочет ноздри сладкий аромат, и волшебно вкручивается в воздух тугая струйка дыма; потом стеклянная, изощрённой формы лампа с чрезвычайной хирургической осторожностью вставляется в своё гнездо, при этом отец сужает глаза в щёлочки и не делает ни единого лишнего движения.
