Никакого разочарования по этому поводу Знаев-старший не испытал – наоборот, с удовольствием послушал ещё раз и ещё.
В хаосе разнонаправленных звуков можно было мгновениями услышать что-то интересное, новое, какую-то обрывочную идею, какие-то две-три ноты, любопытно стоящие рядом. Но для вычленения, обнажения этой небольшой новизны следовало упражняться, работать, брать уроки у мастера, получать от этого мастера подзатыльники, обижаться на мастера и потом опять возвращаться к нему. Знаев-младший никогда не получал подзатыльников за сочинение музыки, поэтому сочинял плохо.
Точно таким же музыкантом был Знаев-старший целых пять лет. Тоже – не попадал в ноты, но не знал сомнений.
Пока слушал сыновнее творение в третий раз – пришла она, хмельная, возбуждённая. Может, ещё более хмельная, чем он сам.
От её волос исходил слабый запах ацетона.
Присела возле него, не включая свет, молча поцеловала – и сразу ушла бесшумно. В любое время года ходила по дому только босиком.
Он почти заснул, одновременно дожидаясь, когда её друзья свалят в ночь, оставив их вдвоём, но друзья были стойкими ребятами и ушли только под утро.
Он слышал, как она прощалась с каждым, как обещала одному обязательно позвонить, другому – прислать чей-то электронный адрес, а третьему – вернуть триста рублей при первой же возможности.
Он лежал, сопел, прислушивался, изнывал от ревности и нетерпения, пелена то сдвигалась, то раздвигалась, подобно театральному занавесу, и когда Гера, наконец, прибежала и забралась к нему под простыню – обнял, прижал к себе так сильно, как только мог.
– Ты пьяный, – прошептала она.
– И ты.
– Как прошёл день?
– Отлично, – искренне ответил он. – Это был один из лучших дней в моей жизни.
– Расскажи.
– У меня есть второй сын. От женщины, про которую я давно забыл.
– Ты видел его?
– Нет. Завтра увижу.
Она вздохнула. Знаев уловил недовольство, даже печаль. Он сомневался, надо ли сообщать ей о своём новом статусе внезапного папаши, – но решил рассказать. Он всегда обо всём ей рассказывал. И ни разу за всё время не соврал, даже в мелочах. Это было главным. Это скрепляло их союз. Не восхищение перед нею – умной, самостоятельной, уверенной и очевидно талантливой, – не физическое влечение, не любовь даже. В первую очередь – абсолютное доверие. Ему казалось, что, если он унизится до лжи или, хуже того, до умолчания, хотя бы в самой мизерной детали, – всё тут же закончится.
К счастью, это продолжалось. И усиливалось даже.
– Я видел фотографии, – сказал он. – И слышал голос. Он – моя копия.
– А его мать?
– Хипстерша средних лет.
– Интересная?
– Может быть. Я не рассматривал.
– Ты действительно её не помнишь?
– Уже вспомнил. Ради такого дела пришлось даже навестить старого приятеля. Товарища тех лет. И разругаться с ним.
– Из-за той девушки?
– Нет. Старые приятели – старые обиды… Ничего особенного. Я ему задолжал.
– Ты будешь помогать сыну?
– Не знаю. Я, наверно, уеду. Со всех сторон прижало. Пора сваливать.
– Надолго?
– Как получится. Тянуть больше нельзя. Сама видишь, в кого я превратился. Кухонный приживала. Штаны, мотоциклетный шлем и зарядка для телефона. Называется – «печальный коммерсант».
– Ты вроде собирался снять квартиру.
– Да, собирался. Но я боюсь жить один. Сниму квартиру – однажды ко мне придут.
– Из-за долгов?
– Чёрт с ними, с долгами.
– Ты всё время поминаешь чёрта. Так нельзя. Накличешь.
– Не страшно. Ты забыла, я – бывший банкир. А все банкиры попадают в ад. В седьмой круг, если быть точным.
– Ты слишком много выпил.
– Я не сам. Один человек посоветовал. Очень крутой колдун.
– Но ты тоже колдун.
– И ты.
Он поцеловал её в глаза, в шею.
– Теперь скажи, как прошёл твой день.
– Никак. Пыталась работать – не смогла.
– Устала?
– Хуже. Эта стадия творческого процесса называется «Я – говно».
– Знакомо, – сказал он.
– Пришлось позвать друзей и напиться.
– Помогло?
– Не очень. Мне всё ещё грустно. Мне двадцать девять лет. А я продала всего одну картину. Меня никто не знает. Галерейщики меня не берут. Я неудачница.
– Ты живёшь в центре Москвы, – возразил он. – Ты умна. У тебя бешеная сила воли. У тебя куча друзей. Они носят тебе вино, траву и булки. У тебя есть вкус и чувство юмора. Ты – везунчик из везунчиков. Миллиарды людей мечтают поменяться с тобой местами. Ты обязательно добьёшься своего.
– Я не знаю, как.
– Пиши картины большого размера. Два метра на три с половиной. Живопись покупают богатые, для них размер имеет значение. Они торчат на всём огромном, у них от этого встаёт. Пикассо был не дурак, он ваял огромные полотна.
– Мне кажется, я не готова к крупной форме.
– Уже готова.
– Откуда тебе знать?
– Я тебя люблю. Я тебя чувствую. Я знаю, что у тебя внутри. Ты давно готова. Оставь старую работу и начни новую. Сделай перерыв, отдохни несколько дней. Съезди куда-нибудь.
– А куда поедешь – ты?
– Ещё не решил, – ответил он. – Скажу, когда всё обдумаю.
Она замолчала.
Он очень хотел дать ей какой-нибудь дельный совет, как старший, как поживший; разве не в том была его прямая обязанность, чтоб развеивать её уныние одной-двумя фразами? Но пусто было в голове.
– Кстати, – сказала она, – я нашла хорошего дизайнера. Придумает любую телогрейку за пять минут. Или это тебе уже не нужно?
– Не нужно? Да это жизненно необходимо! Нет ничего важней! Пусть всё рухнет, но телогрейки – останутся. Назначай встречу на завтра. Заплачу, сколько надо. И ещё тебе, за посредничество…
– Дурак ты. Колдун, называется. Я на друзьях не зарабатываю.
– А мы разве друзья? Мы – секс-товарищи. Сама говорила.
Он прижалась сильней, поцеловала в нос.
– Ты дурак.
– Конечно, – согласился он. – Больше того, я – карикатура. Сбежал с офорта Франсиско Гойи. Поживу в этом мире, покручусь – и вернусь обратно.
– Не торопись обратно. Ты мне ещё здесь пригодишься.
15
В семь с четвертью его разбудил телефон.
– Доброе утро, Сергей Витальевич! – произнёс абонент с чудовищной вежливостью. – Не разбудил?
