– Нахер, – сурово ответил Женя и вычеркнул строку толстым чёрным фломастером. – Тачку летом продадим, купим новую. Машина – боевая, разъездная, расходный материал, нечего её жалеть. А это что? Какой такой банановый ликёр?
– Ты сказал, чтоб я подарил кассиру в банке.
– Тысячу двести за банановый ликёр?
– Это был самый дешёвый банановый ликёр.
– Ладно, проехали. А это? Что такое «десять баксов»?
– Старая купюра. Надорванная. В банке её не взяли.
– А как она к тебе попала?
– Она была в пачке, которую дал Нугзар.
– Почему ты не проверил всю пачку?
– Я проверял. Но Нугзар говорил, что спешит…
– Так не пойдёт. У нас был уговор: каждую купюру надо проверять. Эту рваную десятку – ставь себе на грудь.
И снова чёрный фломастер прокатился по белой бумаге.
Женя Плоцкий смотрит внимательно и зорко, словно охотник, выслеживающий добычу.
– Это что? «Уголовный Кодекс – пятьдесят пять рублей»?
– Новая редакция. С изменениями и дополнениями.
– И где он?
– У меня дома. Читаю.
– Хорошо. Дочитаешь – привези. Я тоже посмотрю. Говорят, там много интересного. А вот это – что такое? «Свитер, две тысячи семьсот»?
– Ты сам сказал, чтоб я купил новый свитер. Ты сказал, что в старом мне ходить нельзя. Я купил новый. Вот он, на мне.
Сергей оттянул пальцами ворот чёрного свитера.
– Я так говорил? – уточнил Женя, поразмышляв.
– Да. Ты, правда, был пьяный. Может, поэтому не помнишь.
– А это? «Водка “Столичная”, семь бутылок».
– В омыватель наливал.
– Семь бутылок?
– Шесть. Седьмая лежит в машине. Про запас.
– Не согласен. Шесть бутылок водки в омыватель – это перебор.
– Нет, – возражает Сергей на этот раз, – погоди. Было минус двадцать. Стекло засирается, я ничего не видел, я этого Нугзара ждал до десяти вечера…
– Шесть бутылок за две недели?!
– Я разбавлял!
– Тогда купил бы спирт Ройял. И сам бы развёл с водой. Дешевле бы вышло.
В этом месте разговора Сергею становится неприятно, он хмурится и дёргает подбородком.
– Вычёркивай.
Женя тут же проводит чёрную черту.
– Ты зря нервничаешь, – говорит он. – Ты мог бы посчитать. Зачем покупать водку, если можно самому разбавить спирт?
Сергей продолжает переживать отвращение, но тщательно это скрывает.
– И где бы я его разбавлял? – спрашивает он.
– Дома, на кухне. Купил, размешал в кастрюле, сам разлил по бутылкам.
Помолчав немного, Сергей всё же решает высказаться прямо.
– Извини, – говорит он. – Я, конечно, деньги люблю. Жить без них не могу. Но не до такой степени, чтоб у себя на кухне бодяжить спирт по бутылкам.
– Ну и напрасно, – отвечает Женя очень простым тоном. – Так дешевле.
Сергей молчит. Женя мечет умный взгляд.
– Понимаю, – произносит он. – Ты выше этого.
– Может быть, – признаётся Сергей.
– Так ты никогда ничего не заработаешь.
– Время покажет.
Женя молчит мгновение, смотрит внимательно и произносит глухо, с нажимом:
– И не надо таких взглядов кидать. Если что-то не нравится – ты в любой момент можешь быть свободен.
– Нет, – отвечает Сергей, неожиданно пасуя. – Мне всё нравится.
– Это бизнес. Ничего личного.
– Я понимаю.
– Как человек ты мне симпатичен.
– Спасибо.
Женя улыбается, грамотно разряжая ситуацию.
– Да ладно, «спасибо». А сам думаешь: «Вот же жадная падла».
– Нет, – отвечает Сергей без всякой искренности, – не думаю.
– Неважно. Если думаешь, что я жадный, – значит, ты жадных не видел. Но ничего. Ещё увидишь.
Так Серёжа Знаев впервые в жизни получил доход в твёрдой валюте.
11
Это был не ресторан – бар в американском стиле. С потолка гремела «Симпатия к дьяволу», скрежетание гитар, безапелляционный фальцет Джаггера. Знаев вспомнил Нью-Йорк, разноцветные толпы загорелых улыбающихся космополитов. Ухмыльнулся про себя. В Москве всё американское мгновенно превращается в отчаянно русское. Не все тут космополиты, не все загорелы и белозубы, не всем хватает двух шотов крепкого, чтоб расслабиться. Пьют круче, хохочут громче; каблуки – выше, декольте – рискованней, взгляды – прямей. Не Манхэттен, нет. Гораздо интересней.
Цены ниже, прёт сильнее.
Круто пахло апельсинами, по́том, духами, жареной картошкой, предчувствиями длинного весёлого вечера.
Знаев поискал глазами «печального коммерсанта» и, разумеется, нашёл его у дальней стены: пиджак снят, ворот нараспашку, золотая цепочка, взгляд блуждает меж стаканом виски и раскрытой записной книжечкой «Молескин», а справа и слева от книжечки – два телефона: в Москве опять стало модным иметь два телефона, а было время – это считалось провинциальным и смешным.
Рядом с «печальным», в самом тёмном углу, за пустым столом сидели двое: юная худенькая девушка и крупный – втрое больше спутницы – широкий в кости человек без возраста, с сильно обветренным медным лицом моряка или таёжного жителя, в чёрной заношенной майке и старых джинсах. Его спутница была духовно продвинута с ног до головы: руки и шея – в сложных цветных татуировках, в ушах – тоннели, оттянувшие мочки к самым плечам.
Меднолицый сидел прямо, расправив громадные плечи, держал в поднятой руке чашку с чаем. Сидел и не двигался, глядя в никуда.
Рука меднолицего истукана сгибалась в локте почти неуловимо для глаза.
«Пелена? – озабоченно подумал пьяный Знаев. – Или спутанное сознание? Я провалился в прошлое? Я вижу тонкий мир?»
В дальнем конце зала разбили стакан; публика разразилась одобрительными возгласами и свистом. Фальцетом затявкала чья-то карманная собачка.
Нет, понял Знаев, не тонкий мир, – тот же самый, надоевший, реальный. Привычный.
Тем временем рука с чашкой неизвестным образом оказалась уже возле губ меднолицего.
Духовно продвинутая девчонка смотрела, не отрываясь, и не мигала даже.
Прочие посетители, пьющие, по случаю благодатного летнего вечера, некрепкие ледяные жидкости, не обращали внимания на меднолицего: а тот (Знаев пожирал его глазами) делал глоток из чашки, очень медленно.
Знаев не выдержал, подошёл и сел рядом с девчонкой, против истукана, ощущая за собой известную индульгенцию: надравшись, могу подсесть к любому, что-нибудь спросить или наоборот, рассказать; в русском кабаке это нормально.
