– Когда жена узнала, что Луиза не вернулась домой, она решила, что девочка у какой-нибудь подружки. Дочь устраивала нам такие фокусы: заночует у приятельницы и вернется домой дня через два. Но я по своей профессиональной привычке стал искать ее сразу. Три дня не смыкал глаз, копал землю носом, но не скажу, что человек становится прозорливее, когда дело касается его самого. Может, и выигрываешь в рвении, зато теряешь в здравом рассудке. К тому же я уже десять лет работал в группе быстрого реагирования, а там имеешь дело с ворами и мошенниками, а не с похитителями подростков. И все же мне думается, я нашел бы Луизу, если б спустя неделю после ее исчезновения не заболел.
– Вы заболели?
Марк сжал руками виски и тяжело вздохнул.
– Болезнь странная; ты, как медик, должна ее знать: синдром Гийена-Барре.
Клэр кивнула.
– Аутоимунная полинейропатия. Разрушение нейронов и нарушение нервной регуляции. Вялый паралич.
– Вот-вот. Проснешься утром, а у тебя руки-ноги, как из ваты. По икрам, по рукам мурашки бегают, будто ты под током. Потом ноги тяжелеют, и ты не владеешь ими уже совсем. Боль сковывает бока, грудь, спину, шею. Лежишь на больничной койке, как мумия, не можешь встать, не можешь глотать, не можешь говорить. Не можешь больше искать свою дочку четырнадцати лет. Сердце останавливается, за пульсом не уследишь. А когда еду в рот кладут, начинаешь задыхаться. А поскольку ты даже дышать не можешь, то у тебя повсюду трубки насованы, чтобы ты не сдох в секунду.
Тео нас не слушал, ему было не до нас, – он раскачивался в ритме музыки и блаженствовал, летя в дилижансе.
– Я пролежал почти два месяца, – продолжал Марк. – Потом мне немного полегчало, но я так до конца и не избавился от этой гадости. Прошел почти что год, прежде чем я смог снова вернуться на работу. Шансы найти Луизу свелись к нулю. А если б не заболел, мог бы я спасти свою дочку? Не знаю, и не узнаю никогда. Между нами, начистоту, я все-таки думаю, что нет, но и это недоказуемо. Меня мучило чувство вины перед Элизой. Искать преступников, вести следствие – это же моя работа, смысл жизни, роль в обществе. Но у меня не было помощников, я не имел доступа к документам, а главное, не мог рассуждать ясно и трезво. А когда Элиза покончила с собой, у меня в голове и вовсе помутилось.
Карусель замедлила ход. По щекам Карадека текли слезы.
– Элиза не смогла жить с этим, – сказал он, сжимая кулаки. – Чувство вины, сомнения… хуже этого ничего нет. Они, как яд, разъедают и убивают.
Дилижанс остановился. Тео потребовал еще круг, но, Марк, не дожидаясь, пока малыш всерьез раскапризничается, предложил отправиться на прогулку по берегу вдоль воды. Он застегнул молнию у Тео на курточке, подхватил его на руки, и все втроем они направились к деревянному помосту, что тянулся вдоль Ист-Ривер. Свою мучительную исповедь Марк продолжил только тогда, когда поставил малыша на посеревшие доски помоста.
– Когда было найдено обгоревшее тело Луизы в доме Киффера, я поначалу почувствовал что-то вроде облегчения. Умерла – значит, больше не мучается. Но боль вернулась почти тотчас же, бумерангом. Ничего время не лечит, кошмар твой всегда с тобой. И конца ему не видно. Не верь всякой мути, которую пишут в журналах и книжонках по психологии: срок траура, утешение… Нет утешения. Во всяком случае, если твой ребенок мучился так, как моя Луиза. Ее не унесла внезапная болезнь. Она не погибла в аварии. Ты меня понимаешь? Несколько лет она жила в когтях дьявола. И когда думаешь о ее мучениях, то хочется пустить себе пулю в лоб, чтобы оборвался поток жути, который разрывает череп.
Карадек почти выкрикнул эти слова навстречу заглушающему его ветру.
– Я знаю, ты беременна, – сказал он, ища взглядом глаза Клэр. – Когда станешь матерью, поймешь, что мир делится на две половины: на тех, у кого дети, и остальные. Ребенок прибавляет счастья, но ты навсегда становишься уязвимым. Лишиться своего ребенка – значит вступить на нескончаемый крестный путь. Эта рана не может затянуться, никогда. Каждый день ты думаешь: хуже быть не может, – но назавтра становится еще хуже. А знаешь, что самое страшное? Воспоминания, которые выцветают, стираются, а потом совсем исчезают. И вот ты просыпаешься утром и понимаешь, что забыл дочкин голос. Забыл лицо, искорки в глазах, ее манеру заправлять прядку волос за ухо. Для тебя перестал звучать ее смех. И тогда ты понимаешь, что боль – не главное горе. Со временем боль входит в привычку, становится неотъемлемой приправой воспоминаний. А когда все меркнет, все притупляется, ты готов продать душу дьяволу, лишь бы вернуть эту боль.
Марк закурил сигарету и отвернулся, глядя в сторону лодок, что качались на волнах у выхода в море.
– Вокруг меня кипела жизнь, – вновь заговорил он, выпустив клуб дыма. – Товарищи по работе уезжали в отпуск, рожали детей, разводились и снова женились. А я только делал вид, что живу. Передвигался в сумерках, как зомби, чувствуя, что рядом бездна. Я утратил вкус к жизни, мне ничего не хотелось. На ногах свинцовые подошвы, на глазах повязка. Но однажды… Да, однажды я встретил тебя…
В глазах старого полицейского вспыхнул огонек, огонек безумия.
– Было это утром, в конце весны. Ты вышла тогда из квартиры Рафаэля и направлялась к себе в больницу. Мы с тобой встретились в нашем залитом солнцем дворике. Ты застенчиво со мной поздоровалась и опустила глаза. Держалась ты скромно, но все равно привлекала к себе внимание. Дело было не в стройной фигуре, смуглой коже и гладких волосах – что-то меня в тебе зацепило. И каждый раз, когда потом тебя видел, я испытывал то же беспокойство. Ты мне кого-то напоминала, но кого, я не мог вспомнить. Что-то давнее, смутное и в то же время очень значимое. Мне понадобилась не одна неделя, чтобы понять, что меня тревожит: ты напоминала мне Клэр Карлайл, молоденькую американочку, которую тоже похитил Киффер, но тело ее не было найдено вместе с другими. Я долго сопротивлялся этой своей мысли. Во-первых, потому, что она казалась мне полной нелепостью; во-вторых, считал, что она сродни мании. Но никак не мог от нее отделаться. Она просто въелась в меня. Не отпускала. Избавиться от нее можно было только одним способом: снять отпечатки и попросить кого-нибудь из коллег проверить по базе данных. И вот две недели назад я решился. Результат подтвердил невозможное: ты не просто напоминала Клэр Карлайл, ты была ею.
Марк бросил окурок на помост и раздавил его каблуком, как клопа.
– С этой минуты у меня появилась навязчивая идея: я стал следить за тобой, мне хотелось понять тебя и отомстить тебе. Судьба поставила тебя на моем пути не случайно. Нужно, чтобы кто-то заставил тебя заплатить за содеянное. Это мой долг. Я задолжал своей дочери, своей жене, семьям других двух жертв Хайнца Киффера – Камиллы Массон и Хлои Дешанель. Они тоже погибли по твоей вине, – объявил Марк.
– Не по моей, – возразила Клэр.
– Почему ты не подняла тревогу, когда тебе удалось сбежать?
– Рафаэль сказал, что вы вместе с ним вели расследование. Вы прекрасно знаете, почему я молчала. Я только что узнала о смерти матери. Я не хотела оказаться на виду у всех. Мне нужно было опомниться.
