– Маша, Маша… – шептал влюбленный спецкор.
Глава 13
Любви невянущие розы
(Романс)
– Маша, Маша… – шептал и Антон Павлович вечером, задумчиво глядя на друга детства.
Вениамин Александрович отводил глаза. Ему было стыдно и страшно. Он был жалок.
Он был безнадежно и безвозвратно стар. Он был одинок и несчастен. У него висело брюшко. Потухшие глаза Карпова прятались в пивных ушках. На голове Вениамина Александровича красовалась деревянная пимпочка.
Красавица секретарша не любила и не могла любить Карпова. Она была его последняя вспышка. Она была вопль его отравленной недоверием, истоптанной жизнью души. Она была ему путь на свободу. Но это был путь, заранее ведущий Вениамина Александровича к гибели.
Влюбленный согласен был гибнуть. Согласен падать. Но падать с брюшком, падать толстячком, падать толстячком с брюшком, со счетами в швейцарских банках и деревянной пимпочкой на голове было смешно…
Карпов согласен был сокрушать на своем пути стены и сражаться с драконами.
Но драконы все вымерли, а стены где-то кончались; их проще было обойти или объехать, чем перелезть или сокрушить.
Под стенами женоубийцы зловеще и голодно выли шакалы литбиза. И желтыми, янтарными Машиными глазами смотрели из-за этих стен на женоубийцу голодные волкодавы юных информационных издательств.
Красавицы Маши Кукушкиной не было за этими стенами. Кукушкина не подходила к айподу. Кукушкина не брала домашний…
– Маша… Маша-Маша-Маша… Маша! Где же ты, Маша? – дразнил Вениамина Александровича противным голосом Антон Павлович.
Антон Павлович был настолько злопамятен, что помнил даже то, чего никогда не было. Не было, да… Но еще могло быть.
Антон Павлович легко поднял секретаршу с доски. По лицу его скользили вечерние тени.
Вечер был рябиново-красен. Окрашенный багрянцем месяц серпом царапал изумрудное небо. Из расцарапанного неба сочился кровавый закат. Над бесконечными крышами мегаполиса догорал май.
…Над пропастью пылал закат багряный…
Вздымалась пеной пьяная волна,
И розовели белые кО-ш-ш-шшшш-та-ны,
И леденела желтая лу-Уу-ууу-на…а,
– пропев сие, Антон Павлович запечатал куплет в майк-ворд, сохранил и пошел Машей с клетки с7-с6.
Маша Кукушкина не знала, что ею пошли. Если бы ее спросили, сама ли она идет или за нее кто-то ходит, Кукушкина просто покрутила бы хорошеньким пальчиком у хорошенького русого завитка.
Маша шла, накинув на плечи легкий оранжевый шарф, цокая лакированными каблучками по асфальту вечерней набережной.
Река, точно огромная золотая рыба, мерцала чешуей электрического и небесного освещения. В реке плавилось апельсиновое солнце. Из реки со стороны Крылатского моста всплывал тоненькой льдинкой месяц.
– «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы…» – шептала сама себе Маша, хотя в ее руках была одна длинная, колючая, поникшая темно-лиловая роза, подаренная Карпом. Но роза тоже была какой-то тревожной. Царапалась, и Маша остановилась и выкинула розу в реку.
Река приняла розу и понесла, укачивая, в направлении Крылатского. Это тоже показалось Маше красиво и тревожно.
«Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась…»
Маша действительно чуть прошла, правда не по Тверской, а еще чуть вперед по набережной, к автобусной остановке. И обернулась на розу. Ее уже не было видно.
«Нравятся ли вам мои цветы?..
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно…»
– «Совершенно неожиданно, понял…» — как заклинание повторила Маша, и тут в самом деле совершенно неожиданно подул ветер.
Антон Павлович надул толстые щеки и подул на Машу.
Машин оранжевый шарфик птицей вспорхнул с ее плеч и помчался над тротуаром рыжим комочком.
Антон Павлович бережно приподнял Никанора и повернул мордой к Маше.
– «А я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?» – спросил Антон Павлович за Никанора.
– «Ничего я не говорю! – воскликнул Антон Павлович сам за себя и добавил: – Умоляю, дальше!»
Никанор протянул Кукушкиной шарф. Кукушкина удивленно улыбнулась.
– Дальше… Дальше! – потирая над доской руки и мстительно поглядывая на Карпова, шептал Антон Павлович.
«…И грянул гром, и разверзлись хляби небесные, и, лопаясь мыльными пузырями, неумолимые грязевые потоки устремились вниз по проспектам к канализационным отверстиям, сметая все на своем пути, обращая в дождь скамейки и липы, мусорные вазы и автомобили, ржавые горбы гаражных товариществ, продуктовые палатки и пешеходов. Их зонтики. Светофоры, тротуары, круглосуточный магазин „Полтушка“, подземные переходы и фонари… Все, все кругом обращая в дождь…» – быстро стучал Антон Павлович. Текст шел к нему свежий, летящий, точно разбуженный юной пиратской дерзостью предреченной Антоном Павловичем новой майской грозы.
«…Желтозубые молнии, как фантастические крылья огромных горгулий, пронзали космический купол, треснувший над уснувшим городом…»
Антон Павлович поморщился от удовольствия и продолжил:
«…И в этом аду наставшая кромешная тьма кружила красавицу секретаршу Машу Кукушкину, ее оранжевый шарфик и насквозь промокшего Никанора.
Над перекрестившимися путями их полыхнула майская молния, с рокотом грохотнуло и как следует треснуло…»
В этом месте Антон Павлович оторвал пальцы от кнопок и хлопнул над доской ладошами.
«…Маша взвизгнула, и в ослепительной фотографической вспышке атмосферного явления Никанор разглядел в черных Кукушкиных зрачках два своих отражения. Спецкор мелькнул в Машиных зрачках и погас».
«И погас», – дописал Антон Павлович, после чего удовлетворенно откинулся на спинку кресла, протянув пальцы вперед, пошевелил ими, разминая, встал и неторопливо, посмеиваясь в подбородки, подошел к окну.
Толстый, неторопливый, как гусеница, палец Антона Павловича задумчиво провожал бегущие по стеклу капли. Капли, бегущие с внутренней, запотелой стороны окна дома № 13-бис по улице Героев.
Никанор беспомощно огляделся. Со всех сторон окружила их с Машей колодезная, глубокая и гулкая тьма.
Обессиленная молния уже едва осветила Машино лицо, а Никанор хотел его видеть.
По призрачному лицу Маши Кукушкиной почерневшими локонами стекала тьма…
