Анастасия была красива и знала об этом: ощущала на себе восхищенные мужские взгляды, получала знаки внимания. Однако ближе чем для поцелуя руки или проводов от гульбища до возка после церковной службы она никого из мужчин никогда не подпускала. С одной стороны, воспитанная истинной княгиней, женщина привыкла беречь свою честь, высоко неся звание родовитой дщери из дома Мстиславских, с другой – после многих лет супружества Анастасия знала, что не лишается чего-либо особо интересного, проводя свои ночи в покое и одиночестве.
Взгляд, перехваченный ею перед царскими покоями, приятно потешил самолюбие княгини. Да и сам боярин оказался хорош: могучий зрелый воин, одетый не в шубу, а в короткий кафтан с золотой вышивкой, голубоглазый, коротко стриженный и с непривычно открытым лицом: вместо бороды лопатой он носил узкие усики и короткую бородку, выбритую в одну узкую полоску и с острым клинышком на подбородке. Может статься, и выветрился бы встречный витязь из памяти – да токмо на пиру царском он нежданно аккурат напротив Анастасии оказался и столь жадно пожирал ее глазами, словно ничем иным за богатым столом и не кормили. Княгиня сделала вид, что не замечает этого внимания, но получилось только хуже. Полагаясь на свою безнаказанность, боярин рассматривал Анастасию, словно надеясь спрятать всю целиком в своей памяти, словно познавая, овладевая, – и от этого ощущения чужой власти над своим телом на душе женщины становилось все жарче и жарче. Хотелось поднять голову, ответить взглядом на взгляд, хотелось прикоснуться к этому наглецу, сжать его руки в своих и… Сделать с ним что-нибудь, столь же злое, бесцеремонное и обжигающее. По счастью, воина отвлек царский постельничий, и оба покинули пир за дружеской беседой.
Анастасия облегченно перевела дух, однако жар в груди не спешил униматься, растекаясь теплой сладкой истомой вниз к животу и ногам, по всему телу. А потому, едва государь покинул трапезную, княгиня тоже поднялась, торопясь отправиться восвояси.
На пути к крыльцу женщина увидела болтающих в одной из светелок боярина Годунова и незнакомца, позволила себя представить, а потом, мстя за пережитое унижение, как можно резче мужчину отчитала.
Хан Саин-Булат ответил. И как ответил!
Он не повинился и не попросил прощения, он снова обжег ее взглядом, а своим голосом… Томными речами мужчина словно коснулся ее губ и ушей, обдал дыханием шею, скользнул пальцами по самым сокровенным уголкам ее тела. И тут горячая истома, затаившаяся где-то в уголке Настиной души, внезапно вырвалась и нестерпимой волной хлынула по плоти, перехватывая дыхание, отнимая силы, подгибая колени, бросая в пот и стремясь выдавить сладкий стон, каковой даже в постели с мужем у Анастасии вырывался лишь с очень большой редкостью. И пока не случилось что-нибудь еще – княгиня сорвалась с места и чуть ли не бегом кинулась на непослушных, дрожащих ногах к ожидающим ее слугам.
Все это было неправильно, бесчестно. Незнакомо. Странные мысли, странные чувства. И совершенно беспутные, если не сказать – срамные сны, в которых ее уносил, похищал, захватывал, сжимал в своих объятиях, наполняя сладкими волнениями, некий могучий витязь, подозрительно похожий… Похожий явно не на покойного мужа.
Теперь Анастасия наконец-то проснулась. Очень надеялась, что проснулась – ибо, как оказалось, ее пробуждения ждала шкатулка с драгоценностями и письмо с запоздалыми извинениями от вчерашнего грубияна. Княгиня опять скользнула пальцами по резной крышке ларца, чуть приподняла, глянув на сверкающие самоцветы…
Принять сей подарок означало принять знак внимания, согласиться на некие дружеские отношения. Принимать у себя дома, приглашать на пиры и охоты – и получать такие же встречные приглашения. Означало встречаться, и теперь уже не случайно; встречаться много раз – ощущая на себе хищный голодный взгляд, позволяя мечтать о своем теле, запоминать его, похищать в свои желания; слушать басурманский голос, творящий с ее живой плотью такое, чего не позволял даже муж в супружеской постели…
Ах, как этот безбожный воин говорил о ее глазах, теле, губах! Просто пел, а не говорил!
– Проклятье! – решительно захлопнула ларец княгиня. Чуть отдышалась, справляясь с народившейся от воспоминания слабостью. – Синява, перо и бумагу! И вели Фильке одеться, ныне отправлю с поручением.
За то время, пока княгиня Анастасия Черкасская начертала короткое письмо, юного холопа уже отыскали и направили к госпоже.
– Вот, возьми шкатулку и письмо, – распорядилась женщина. – Беги в царский дворец, скажи, поручение у тебя к царю касимовскому. Отыщешь татарского хана, вернешь ему подарок и вручишь грамоту. Одна нога здесь, другая там. Пошел!
Мальчишка сорвался с места, а княгиня поднялась, прошлась от стены к стене, вернулась к зеркалу, уселась. Прикрикнула на дворовую девку:
– Ну что ты застыла, Синява? Расчесывай!
* * *
Храбрый Саин-Булат с самого рассвета бродил по своим покоям из горницы в горницу, из светелки в светелку, затаптывая густые персидские ковры и нервно покусывая ногти. Его слуга, посланный утром на постоялый двор, вернулся через час, сообщив, что княгиня Анастасия еще почивает, но посылка оставлена. И чего теперь оставалось татарскому хану? Только ждать, надеясь на милость небес и благосклонность красивейшей из женщин.
Черкасский холоп явился лишь после полудня, когда жаркое летнее солнце поднялось в самый зенит – и сердце бывалого воина сжалось от вида шкатулки, что находилась в руках посланца.
Саин-Булату вернули его подарок!
– Княгиня Анастасия повелела сию посылку тебе доставить, великий хан, и письмо передать из ее рук, – низко поклонился слуга.
– На столе оставь и ступай, – отмахнулся Саин-Булат и отошел к окну.
На щеках касимовского царя заиграли желваки, взгляд заледенел, на душе стало пусто и холодно, как в самый жестокий зимний карачун на заброшенном поле. За переливчатой слюдяной пластиной кричали дети, фыркали лошади, сияло солнце – но в глазах мужчины стояла темнота. Темнота, в которой медленно таял так и оставшийся недоступным изгиб соболиных бровей и гордо вскинутый подбородок, манящие сладостью малиновые губы и резные аккуратные уши.
Прошло довольно много времени, прежде чем Саин-Булат посмотрел на стол, на шкатулку и лежащий рядом с ним свиток тонкой беленой бумаги с розовой восковой печатью. Какая, собственно, разница, что написала женщина, возвращая присланные дары? Нужно ли знать, за какой паутиной слов она спрятала свой отказ?
Касимовский царь снова отвернулся к окну, потрогал кончиками пальцев слюду. Развернулся. Взял свиток, выдернул из печати нитки, развернул бумагу. Пробежал глазами, невольно шевеля губами в такт словам:
«Любезный и отважный хан! Я не держу на тебя никаких обид, однако не скрою, что полученные извинения оказались мне приятны. Ты прислал мне драгоценности. Но согласись, любезный Саин-Булат, выйдет зело несправедливо, коли человек, выбравший для женщины украшения, не увидит, каковы они окажутся на оной деве? Посему прошу тебя, друг мой, коли ты не передумал приносить мне сей дар, то сделай его лично.
