Она вскочила, добежала до палаты и увидела там неизвестного пациента.
Теперь глаза его были широко открыты, но в них не было ничего, кроме пустоты и тьмы. Ничего, кроме пустоты и тьмы смерти.
Что ж, этот человек был уже на грани смерти, вряд ли он мог выкарабкаться…
В следующий момент Лена увидела, что прибор искусственного дыхания не работает, а вилка его выдернута из сети.
Вот это было уже непонятно. Непонятно и скверно. За это ей может влететь…
Но как это произошло?
Лена нахмурилась, пытаясь вспомнить, что было до того, как она заснула.
Перед ней смутно возникла сутулая фигура, лицо, скрытое капюшоном…
Что это было?
Скорее всего, сон.
Во всяком случае, лучше пусть это будет сон, чем ее просчет. Лучше сон, чем небрежность.
Лена вставила вилку прибора искусственного дыхания в сеть и нажала кнопку вызова дежурного врача.
Ахмет Аладдинов работал ночным таксистом.
Ночью работать лучше, чем днем, – улицы свободны, нет пробок, да и пассажиры более покладисты, не торгуются из-за лишней десятки. Правда, ночью можно нарваться на неприятности, но кто не рискует – тот ничего не заработает, а кроме того, на всякий непредвиденный случай Ахмет держал под сиденьем тяжелую монтировку.
Вот и этой ночью Ахмет медленно ехал по улице, высматривая клиентов.
Однако этого клиента он сперва не заметил, тот выскочил словно из-под земли, так что Ахмет едва успел затормозить. Вот только что никого не было – и вдруг он появился.
Клиент стоял на краю тротуара, подняв руку.
Странный был клиент. Сутулый, в темной куртке с низко опущенным на лицо капюшоном, из-под которого тускло светились белесые сумрачные глаза.
Ахмет почувствовал какую-то неприятную тянущую боль под ложечкой. Этот клиент ему определенно не нравился.
Но за эту ночь он заработал слишком мало, так что не мог себе позволить излишнюю разборчивость. Клиент есть клиент, а на крайний случай под сиденьем лежит монтировка…
Ахмет затормозил, открыл дверцу и проговорил:
– Садись, дорогой!
Странный человек сел рядом с ним, откинулся на сиденье.
Он ничего не говорил, и от этого молчания у Ахмета снова неприятно затянуло под ложечкой.
– Куда едем, дорогой? – спросил он, повернувшись к пассажиру.
Тот еще какое-то время молчал, но наконец проговорил неприятным скрипучим голосом:
– На Звенигородскую.
– На Звенигородскую так на Звенигородскую! – Ахмет выжал сцепление и поехал. По дороге он пару раз попытался заговорить с пассажиром, но тот в ответ молчал, и молчание это было таким тяжелым и холодным, что Ахмет прекратил свои попытки.
Наконец он свернул с Загородного проспекта на Звенигородскую улицу и спросил пассажира:
– Где остановиться?
– Здесь!
– Здесь так здесь. – Ахмет торопливо затормозил, взял у неприятного пассажира деньги и как можно скорее уехал, как только тот вышел из машины.
В центре города, на Звенигородской улице, стоят старые склады, построенные еще в начале XIX века. Последние лет двадцать эти склады пустовали, дожидаясь нового хозяина, который сможет вложить большие деньги в их ремонт и реконструкцию, – и, кажется, наконец дождались. Фасад складов затянули монтажной сеткой, и за их стенами начались неторопливые работы.
К этим-то складам поздно ночью подошел сутулый человек в опущенном на лицо капюшоне.
Оглядевшись по сторонам, он отдернул край зеленой сетки, поднырнул под нее, немного прошел мимо стены склада и проскользнул в незаметный со стороны пролом.
За стеной была обычная стройплощадка – ямы и колдобины, груды строительного мусора, завалы старого кирпича, обломки камня, ржавая арматура.
Однако в глубине этой стройплощадки виднелась уцелевшая постройка – приземистое кирпичное сооружение столетней, а то и двухсотлетней давности. Впрочем, в этой постройке не было романтической привлекательности старины – это было довольно безобразное строение из мрачного темно-красного кирпича. К этому-то сооружению и направился странный человек.
Подойдя к двери, он еще раз огляделся. Впрочем, это была напрасная предосторожность – ночью на стройплощадке не было ни души. Даже бомжи обходили ее стороной.
Как ни странно, дверь была заперта.
Человек в капюшоне достал из кармана большой старинный ключ с фигурной фасонистой бородкой, вставил его в замочную скважину, повернул.
Открыв дверь, вошел внутрь.
Внутри было темно и сыро.
Странный человек нашарил слева от входа подсвечник, чиркнул спичкой, зажег свечу. Ее слабый свет не смог разогнать темноту, густую и застоявшуюся, как болотная вода, однако высветил уходящие куда-то под пол каменные ступени.
Человек в капюшоне спустился по этим ступеням в длинный, просторный подвал со сводчатым, в сырых разводах потолком. Здесь он зажег от своей свечи еще несколько свечей, вставленных в тяжелый бронзовый канделябр.
Теперь в подвале стало куда светлее. Можно было рассмотреть круглый стол, на котором стоял тот самый канделябр, пару тяжелых кресел, низкий двустворчатый шкафчик, узкий диванчик, застеленный клетчатым пледом.
Человек в капюшоне придвинул к столу одно из кресел, достал из шкафа большое настольное зеркало на серебряной подставке, поставил его на стол, сбоку от него поместил канделябр с горящими свечами и уселся в кресло.
Положив руки на стол, он уставился в зеркало своими тусклыми белесыми глазами.
В зеркале отражались темные стены подвала, отблески свечей, отражалось его собственное лицо – точнее, темный овал, темный провал, скрытый низко опущенным капюшоном, из-под которого мрачно блестели белесые глаза.
Человек в капюшоне зашептал, забормотал какие-то странные слова, ритмичные и непонятные. Затем он достал из кармана серебряную табакерку с выгравированными на крышке иероглифами, открыл ее, высыпал на ладонь щепотку странного серебристого порошка, поднял ладонь перед собой и дунул на нее.
По комнате пронесся порыв ветра.
Этот порыв принес странный запах – пряный и волнующий, как южная ночь. Отражение в зеркале затуманилось, задрожало, расплылось. Пламя свечей качнулось и заплясало, оно едва не погасло, но снова ожило. Теперь в зеркале отражались не стены подвала, не пылающие глаза странного человека.
В нем были видны старинные дома, набережная неширокой реки, хмурая тускло-серебряная вода, перекинутые через нее ажурные мостики и мутное петербургское небо. Еще в нем можно было различить идущую по набережной женщину – неловкую, слишком скромно одетую, с грустным и задумчивым лицом.
