Председатель. – Как окружающие относились к этим поездкам в ставку? Было ли это естественное желание жены видеть мужа, по мотивам личного свойства совершавшей поездки, или окружавшие вас лица ставили это в связь с какими-нибудь моментами государственной жизни, с влиянием этого негодного человека, о котором не может быть двух мнений?
Дубенский. – Мое личное впечатление, и по разговорам с товарищами, было таково (но это область слухов), что когда императрица приезжала, государь совершенно уединялся, они завтракали, и после завтрака он целый день проводил с ней. Говорят, что в это время, именно с июня прошлого года, с ней приезжала Вырубова, говорят…
Председатель. – То-есть это уже не говорят, это вы видели.
Дубенский. – Да, это я сам видел. И будто бы к этому времени подготовлялись разные назначения. Между нами говорили, что вот приехала, и опять будут назначены разные лица, и, кажется, это действительно совпало. Помню очень хорошо, как в прошлом году приехал Протопопов, я хорошо помню, это было 3 июня. Я его немного знал, помню даже его фразу перед посещением государя, как он прошел в кабинет, а потом подходит ко мне и говорит: «У меня пульс был 120, а теперь 70». Я говорю: «Почему же?» А он говорит: «Я так волновался перед тем, как идти к государю, а теперь успокоился». Когда случилось это свидание, стали говорить, что это неспроста, что, вероятно, Протопопов получит назначение, но опять-таки говорили, что его рекомендует Родзянко, затем, что он проходит через Распутина, и тут опять сплетни.
Председатель. – Ну, сплетни должны быть исключены. Генерал, скажите, пожалуйста, этот дневник несомненно ваш, и вы что знали, совершенно правильно, с объективным спокойствием сюда записывали?
Дубенский. – Не очень спокойно. Я человек нервный, больной и не всегда спокоен.
Председатель. – Вы не замечали, что по мере того, как через Распутина усиливалось влияние императрицы на ход государственных дел, увеличивалась бы и ненависть к бывшей императрице?
Дубенский. – Видите ли, то, что я писал … это … жил же я в Петрограде, видел эту глубокую ненависть к Распутину, к ней. Потом, когда случилось это убийство, насколько я сам негодовал, ведь это действительно было отвратительно, ведь я сам русский человек, я сам ненавидел его и слышал и говорил исключительно с теми, кто его ненавидел. Я никогда его не видал, я избегал, я мог его видеть, но я и Дрентельн, мы избегали его, потому что, помимо моей ненависти, это поставило бы меня в невозможные условия. Я был в стороне, описывал события; вид этого человека мне был бы крайне неприятен, так что ненависть укреплялась. Вы, вероятно, подчеркнули некоторые вопросы, вы может быть мне напомните; так мне трудно говорить.
Председатель. – Да, это именно совпадает с тем, что здесь написано, когда вы отмечаете …
Дубенский. – Здесь, как потом оказалось, было много неверного. Я не был посвящен в то, что делается, приходилось питаться слухами. С Воейковым я никогда … я с ним был нехорош … я не хочу сказать ничего дурного … но мы не симпатизировали друг другу. Но человек безусловно порядочный, хороший, по долгу совести должен сказать, это Фредерикс. Он тоже был сдержан, но ко мне хорошо относился, верил. Он ненавидел этого Распутина; но там был свой, очень плотный, недоступный чужому влиянию кружок, в который никого не пускали.
Председатель. – Да, но кроме Вырубовой, кого вы может назвать?
Дубенский. – Не знаю. Я думаю даже, что Воейков бывал по необходимости, не думаю, чтобы он очень тяготел. Эта область мне совершенно неизвестна, я просто боюсь вам передать не то, что было.
Председатель. – Скажите, генерал, что вы знаете по вопросу, о котором упоминается в вашем дневнике, о совещаниях великих князей, направленных против Александры Федоровны, и о приглашении бывшей императрицы в Англию?
Дубенский. – Мой сын до академии служил в конной гвардии, и был очень хорош с Дмитрием Павловичем
{198}, и я был хорош с ним. Это была область слухов, не знаю, было ли это совещание, или это область предположений. Я не могу в точности сказать, что там было, но слух передавался.
Председатель. – Да, но эти слухи, эти сведения вы получали от совершенно определенных лиц, от лиц, ближе вас стоявших к событиям?
Дубенский. – Тут, вероятно, написано. Я ни малейшим образом не хочу скрывать ничего; если вы мне прочтете, я вам подтвержу; но, сколько мне помнится, все это область моих предположений. Ведь это, кажется, вы просматриваете декабрь; это было необычайно смутное время: разговоры, угнетенное настроение, неизвестность, когда поедем, куда поедем. Спрашиваешь кого-нибудь. Говорят: «уезжаем»; потом говорят: «нет, не уезжаем»; было такое положение, что я не мог сказать семье, когда мы едем и куда едем.
Председатель. – У нас категорически говорится (читает): «По желанию императрицы Александры Федоровны, назначен кн. Голицын вместо Трепова
{199}». Конечно, вы не были очевидцем, но вам это было известно от других.
Дубенский. – Да, это я могу подтвердить. Это единогласно все говорили, безусловно. Я настолько в этом был уверен, что и поместил. Про него говорили, что он человек порядочный, но совершенно не подготовлен, назначен совершенно неожиданно. Я и считал своим долгом все то, что я слышал, заносить в дневник, потому что все, что мы пережили, все это события громадной важности, и, насколько было возможно, я считал нужным записывать.
