Начался оживленный разговор, и все мы обсуждали подробности переезда, жизни за границей. Все были уверены, что Царская Семья устроится в Англии, и мы мечтали жить с ними.
«Тяжело будет им всем расстаться с Россией. Государь, Императрица, все дети, Наследник, так привязаны к родине, к своему Крыму, Царскому, к Федоровскому собору, ко всем обычаям русским», – заметил кто-то.
В Ставке – Могилев
Вторник, 7-го марта
{160}.
Солдатская масса Ставки, спокойная в первые часы революции и совершенно не ожидавшая нагрянувших событий, стала понемногу волноваться. Приехали агитаторы, появились газеты, радостно сообщавшие о «бескровных днях» переворота, наконец ясный переход генерала Алексеева на сторону временного правительства, все это сделало то, что и войска Царской Ставки начали организовывать митинги и собрания, тем более, что еврейский Могилев, конечно, стал идти полным ходом к «свободе».
Утром стало известно, что на базаре соберутся войска Ставки и будет какой-то митинг. Генерал Алексеев, желая сдержать солдат, приказал, чтобы свои части сопровождали офицеры. На этом митинге должны были быть и роты собственного Его Величества железнодорожного полка. Я сидел в комнате моего соседа барона Штакельберга, и туда смущенный и растерянный пришел командир этого полка генерал Цабель. Ему не хотелось быть на этом солдатском митинге. Он не знал, как отнесутся к нему солдаты, до сих пор ведшие себя очень хорошо и вполне дисциплинированно. Полк этот был в блестящем до переворота состоянии, в руках умного, толкового командира и с прекрасным составом офицеров. К тому же генерал Цабель не знал, надо ли быть в погонах с вензелями Государя или их надо снять, как этого хотел генерал Алексеев.
– «Не знаю как и быть», – говорил Сергей Александрович Цабель, – пожалуй уже все солдаты сняли вензеля, и выйдет скандал, если придем с «Н» на погонах. Надо снять». И он стал снимать вензеля с пальто, но дело не ладилось, и генерал обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу, курьеру Михайлову:
«Михайлов, помоги мне, сними с погон вензеля».
«Никак нет, не могу, увольте. Никогда это делать не согласен, не дай Бог и смотреть». И он потупившись отошел.
Вышло очень неловко, и сцена эта произвела на всех крайне тягостное впечатление.
Генерал Цабель замолчал, нахмурился и стал сам ковырять что-то на погонах.
Но совершенно неожиданное вышло на самом митинге. Оказалось, все солдаты собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме явившихся без вензелей командира полка генерала Цабеля и его адъютанта, поручика барона Нольде
{161}.
На улицах города стало более людно. Появились кучки народа и что-то оживленно толковали между собою. Невольно бросился в глаза курьезный случай. Против дворца и садика обычно стоял городовой, которого мы все отлично знали. Это был уже пожилой, симпатичный солдат. И вот мы видим того же самого городового, но без формы, а в каком-то полушубке. На наш вопрос, почему он без формы, он отвечал:
«Запретили, теперь, говорят, ты милиционер и формы у тебя быть не может».
Во всех учреждениях Ставки дела сразу остановились, все суетились, чего-то ждали. Говорили, что приедет военный министр Гучков, а пока появились новые лица из Петрограда во главе с молодым полковником генерального штаба князем Тумановым
{162}, который не обинуясь заявлял, что советы рабочих и солдатских депутатов и солдатские комитеты необходимы и что они-то и укрепят новый строй и внесут основы новой дисциплины. Помню как этому бойкому черноволосому маленькому армянскому человеку ответили:
«Запомните полковник начало марта 1917 года, это те дни, когда уничтожена была Русская армия»…
Полковник горячился, не соглашался, но мало кого убедил. Уже появился слух, что одним из главных сотрудников Гучкова является генерал А. А. Поливанов, которого тоже ждут в Могилеве после отъезда Государя.
Вечером ко мне пришел Н. И. Иванов. Оказывается, на вокзале возникли беспорядки и ему пришлось оставить свой вагон, в котором он постоянно жил, и переселиться в одну из гостиниц города. Николай Иудович был очень печален, расстроен, и часто слезы навертывались у него на глазах, когда он говорил о происходящих событиях. Он передал мне, что по прибытии со своим отрядом в Царское он явился к Императрице и доложил ей, что прибыл для водворения порядка в столице и принятия командования над войсками по повелению Государя. Ее Величество спокойно выслушала его, долго говорила с ним, была хорошо осведомлена о состоянии столицы и Царского и высказывала мысль, что генералу Иванову надо вернуться назад, ибо помочь делу было уже поздно. Николай Иудович недолго простоял в Царском со своим отрядом в 800 человек и вернулся в Могилев, кажется, одновременно с прибытием Государя из Пскова.
Когда генерал Иванов сидел у меня, появилось известие от полевых жандармов, находившихся у нас на подъезде, что в городе вечером стали ходить толпы и одна из них подошла к гостинице, где жил Николай Иудович, и требовала, чтобы генерал вышел к ней. Слава Богу, что Николай Иудович был у меня и этот инцидент обошелся благополучно.
Долго Николай Иудович беседовал со мной, что будет, и я помню, что он определенно высказывался: «Все наше спасение в скорейшем восстановлении Царской власти в России; поверьте, чем дольше эта начавшаяся анархия продлится, тем труднее будет побороть развал. Я считаю, что великий князь Михаил Александрович не мог не исполнить воли Государя и согласиться по уговору временного правительства отказаться от престола. А самое величайшее бедствие – это отказ Царя от царства. Алексеева знаю хорошо, он ведь мой начальник штаба; Алексеев человек с малой волей и величайшее его преступление перед Россией – его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной думы – Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронтах стояли и теперь стоят спокойно и никаких брожений не было. Да и Главнокомандующие не могли и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева».
