– Илья Ованесович, чего вы беспокоитесь? – протянул Лапоть. – У нас все хорошо. Наши все дома.
Анна не могла сдержать улыбку счастья. Что их там занимает? Вечно мужчины все усложняют. Когда все так хорошо, и в комнате столько коротко настриженных лучей, и пришли Андрюшины друзья, и все такие милые.
– Пойду Любе помогу, а то она ничего не найдет. – Анна встала и пошла к двери. По дороге ее настиг нечаянно сорвавшийся визгливый смешок Лаптя, безобразно обрубленный в самом начале, неловко превращенный в искусственное «кхе-кхе». Он так всегда: начнет смеяться и вдруг будто сам себя за язык укусит.
Голос Лаптя, въедливо-вкрадчивый:
– Вот такие у нас новости, Илья Ованесович. Так и живем.
– Здесь тебе ничего не обломится, Илья. – Анну удивил голос Андрея, глубокий, без тени улыбки. – Запомни.
– Разводим овечек редкой породы, – хихикнул Лапоть.
Анна застыла, замерла не дыша. Пусть Лапоть смеется, наплевать. Белоснежное, в мягких завитках слово «овечка». Оно повторилось в ней, затихая: «Овечка, овечка». Это кто овечка? О чем это он?
– Смотри, Андрюха, думай сам. Я-то что, – неожиданно тихо сказал Лапоть. Анна с трудом угадала его голос, так он изменился: всегда вертлявый, насмешливый, а тут… сплошная опаска. – Я что, как тебе лучше. Оно конечно, только по этой дорожке ты так далеко никогда не ходил.
Андрей не ответил. В воздухе, словно его ответ, повисло молчание.
– Хотя ладно, где наша не пропадала! – неожиданно разухабисто вскрикнул Лапоть. – Ведь всякое бывало! А? Вот так-то, наберемся терпения. Поглядим, посмотрим, Илья Ованесович, собиратель вы наш, подбиратель. Может, чего и дождемся.
– Заткнись! – с угрозой выдохнул Андрей, и скрипнули ножки старинного кресла.
– Пш-ш… – осел голос Лаптя. – Все, все, не буду, молчу, ошибся. Не туда свернул, раньше времени…
– Андрей, что-то ты больно крут сегодня, – нарочито спокойный голос Ильи. – Что, собственно, происходит?
– А ничего, шуточки наши, как всегда, – с привычной развязностью завертелся Лапоть. – Ну, может, ляпнул я чего. Так это я по простоте, прост я, прост потому что.
Анна на цыпочках прошла на кухню. Там пальцы Любы-Любани витали, священнодействовали над зеленовато-мглистым подносом, размером с целый стол, не меньше. Тусклое серебро было все в лягушиных крапинах, в болотных подтеках и разводах. Но Люба-Любаня вмиг закрыла мертвое зеркало подноса, расставив на нем приготовленные уже блюдца, тарелки, тарелочки. Золотилась прожаренной кожей курица. Правда, у костей она сочилась свежей живой кровью. Из жертвенно протянутых над подносом летучих ладоней Любы-Любани нескончаемо сыпалась мелко нарезанная пахучая зелень, прикрывая печальные куриные раны. Зазубренный луч солнца провалился в блюдо с заливной рыбой. Кончик его расщепился, наткнувшись на светящийся полумесяц лимона, утонувший вместе с кружком вареной моркови.
– Сколько еды, Люба! Откуда? А я не знала, чем народ кормить, – обрадовалась Анна. – И поднос какой! Где он был? Я его не видела.
Люба-Любаня ничего не ответила, так была занята. В ушах у нее покачивались неведомо откуда взявшиеся серьги-раковины. Она вытянула из буфета незаметный ящик, достала тяжелые старинные вилки.
– Для курицы, для ветчины, для рыбы, – радостно и деловито перечислила она, а тяжелые вилки звякали о поднос. В голосе Любы-Любани не кончалась победная сочность, сами собой пробивались четкие танцевальные ритмы.
– Ларочка девочка нежная. Фигурное катание – обязательно. Музыка тоже. А квартира? Выложилась на ремонт, зато теперь все супер, отдыхаю. Что за жизнь пошла! Все надо. Люстра. Хрусталь. Еще зуб заболел, плюнула, черт с ними, с деньгами, пошла к частнику. Металлокерамика. Дорого…
Тут откуда-то в луч солнца попали нахальные рыжие брюки – Лапоть.
– Зачем поднос взяла? – удушливо прохрипел он. – Расхозяйничалась, дура.
– Тебя не спросила! – огрызнулась Люба-Любаня, эластично выпрямляя красивое тело, с откровенной ненавистью глядя на Лаптя.
– Ах ты… – Лапоть перекусил и сплюнул конец фразы, быстро и косо глянув на Анну.
– А ты, гляжу, невысоко тут прыгаешь, – не спеша, с торжеством пропела ему в лицо Люба-Любаня.
– Сколько всего ползает в этом году! – просипел Лапоть.
Божья коровка выпуклой каплей текла по столу.
– Смотри, в жратву попадет!
Он схватил глянцевый журнал, перегнул пополам, прицельно с удовольствием шлепнул по крошечной лаковой коробочке. Короткий хруст, и Лапоть отбросил журнал с раздавленной божьей коровкой.
– Анна, что так долго? – Андрей стоял на пороге кухни. – О, девочки, молодцы!
Лапоть расплылся довольной улыбкой, парадно поднял огромный поднос, так что руки его растянулись в стороны до невозможности. Оттопырив зад, лакейски семеня, потащил тяжелый поднос в комнату.
– Только чай заварю. – Анна с нежностью поглядела на Андрея.
Когда она вошла в комнату, все сидели за круглым столом, ожидая ее. Ларочка прислонилась к широкому колену Ильи, недовольно хмуря чистый стеклянный лоб. Какая-то мысль рыбкой проплыла над упрямо насупленными бровями. Лапоть пристроился в кресле рядом с Андреем, вальяжно откинулся, жирно развалил в стороны рыжие колени. Люба-Любаня сунула в рот тонкую сигарету, и сигарета тотчас же сама раскурилась от рубиновых угольков ее губ. Анну встретил в упор спрашивающий взгляд Андрея: «Все хорошо?»
– Анна, а ты где сядешь? Что расселся, козел? – резко повернулся Андрей к Лаптю.
Лапоть с удовольствием хихикнул, давая понять, что провел-таки Андрея, нарочно по-барски развалившись в кресле. Он взлетел вверх и, не касаясь локтя Анны, но все же воздушно поддерживая ее, угодливо усадил рядом с Андреем.
– Ну, Андрюша, с твоим новым знакомством! – Люба-Любаня подняла рюмку. Обжигали угольки ее улыбки. Влага, выплеснувшись из раковин, веяла свежестью. – Ларочка, возьми бутерброд с рыбкой.
– Не хочу.
– Ну с ветчинкой, ветчинкой.
– Не хочу! – выпятила губы Ларочка, потянулась к Андрею, голосок стал острым, неразборчивым. – Дядя Андрюша, дай шоколадку. Как тогда…
Андрей, похоже, даже не расслышал птичьего посвиста, даже не повернул головы.
– Вот будем пить чай, я тебе дам, – наклонилась к девочке Анна. Но Ларочкины глаза только полыхнули черным.
– Хорошо как! Налей еще коньяку, Андрюша, – отдыхая, просторно вздохнула Люба-Любаня. – Не знаю. Зуб чего-то. Прополощу коньяком. Говорят, помогает. Какой-то серый стал, а не болит. Гниет, что ли? У Ларки тоже один зуб, как у меня, совсем серый. Да ерунда, все равно он у нее скоро выпадет. Молочный. – Не боясь обжечься, ухватилась прямо за раскаленный уголек, только что вытащенный из костра, потянула край губы кверху. – Ребята, заметно?
