– А дочь хазарина как же? Хазарка-то? – вспомнил капитан.
– А вот так! Каган, нехристь, родную дочку с будущим ребятенком не пожалел, видишь, оно как… Нехристь!
– Будто христиане за золото не продают, – зачем-то заступился Евдаксион за кагана.
– Оно конечно…
– Еще бы не конечно! Скажу тебе, друг Фока, время сейчас такое – испаскудился народ! Дай побольше, и крест с себя продадут, и душу в придачу. Да и то не дорого возьмут. Чего они стоят-то, эти души, в которых одна подлость лукавая и никакого божественного просветления?
Скилиц согласно кивал. Он тоже не обольщался по поводу душ современников. Ох, времена, ох, нравы…
Собеседники значительно помолчали, потом Плешивый продолжил:
– Так вот, уважаемый Евдаксион, дальше, значит, сговорились базилевс Тиберий с джебу-каганом, и за Ринометом (головой его окаянной!) отправились архонт Максим Валгиц, а с ним еще один из чиновных. Юстиниан же, не будь дураком, отозвал Валгица в отдельную комнату, якобы на пару слов тайных, и быстро задушил струной от арфы. Потом второго позвал и задушил так же. Отослал беременную Феодору, басилиссу свою неумытую, к отцу в Хазарию и снова исчез, как раньше из Херсонеса. Вот такие дела, друг, творятся под Божьим небом… И то сказать, – Фока вдруг присунулся поближе к уху Григорса, горячо обдав винным духом и зубной гнилью, – может, и не плох был Юстиниан Риномет на троне… А, друг, как думаешь?.. Не так плох, как теперь говорят… Ну, на дыбу вешал, дымом курил – так боялись же его! Чиновные, только имя его услышав, с лица бледнели! Сейчас-то, глянь, сборщики податей за последней медной нумией хоть в задницу к тебе залезут, из кишок вынут. А думаешь, в казну она попадает, нумия? Нет, все себе, себе… Совсем порядка не стало в православной империи! Бога они не боятся!..
С этим Евдаксион был согласен. Бога не боятся – истинно. При Ираклидах, крепких как один правителях, жили куда тверже и правильнее, чем при Леонтии Пьяном и Тиберии Пуганом. Это весь народ говорит. Сейчас, купив должность, каждый из чинов начинал рвать деньги, где только может, пока власть опять не сменилась и его место снова не перепродали. Но углубляться в опасную тему все-таки не стоило, не место в таверне таким разговорам.
Маланий, как и все содержатели таких заведений во всей богоизбранной империи, регулярно докладывал о речах посетителей тайному сыску. Конечно, этот хитрован знает, о ком можно докладывать, а с кем лучше дружить, чтоб не потерять прибыль, контрабанда-то к нему от Григорса поступает. Вроде надежно, но на кого можно надеяться в наше время?
Не поддержав тему всеобщего неустройства, капитан отшутился. Мол, кому как, а ему, к примеру, жалко сборщиков налогов, принужденных ковыряться в заднице у Плешивого. Монет они там не найдут, а кое-чего другого – в избытке наковыряют, только загребай.
В отместку за страшные разговорчики, от которых так и тянет вонью тюремных подземелий архонта Крыма, Григорс начал ехидничать над рассказом Плешивого. Мелко прихлебывал терпкое, без воды и меда, вино и ухмылялся язвительно: все вроде бы складно, красиво брешешь, друг дорогой, только непонятно одно… Чего? А вот чего – за какой надобностью, к примеру, джебу-кагану хазар есть плохо прожаренную человечину? Или у Ибугира Глявана мало слуг, способных хорошо приготовить мясо? Или не хватает ременных плетей, придающих слугам неиссякаемое усердие?
– А любит! – нимало не смущался Фока, по привычке приглаживая маленькой, в пигментных пятнах ладошкой последний, уцелевший пушок за ушами. – Как есть любит каган, чтоб мясо под зубами почти пищало. Потому – дикий он!
Плешивый – такой, и соврет где, да никогда не сознается. Когда-нибудь точно добрешется до тюрьмы архонта или чего похуже! Ну, бог ему судья…
* * *
Наговорились тогда с Фокой, насиделись за столом до отрыжки и разошлись. И надо случиться, что как раз днями после того разговора на борт к капитану Григорсу заявился некий Миак, человек непонятный какой-то. По годам – не старый и не молодой, наружность – не броская, одет не бедно, но строго, в темное.
Гость пристально, цепко глянул на капитана и сказал, что галея «Божья милость» известна на крымском побережье быстротой хода, крепостью и надежностью, потому к нему, Григорсу, важное дело. Нужно, мол, отплыть немедленно к городу Символы, забрать оттуда одну очень высокопоставленную особу и перевезти ее к устью Дуная. «А кого, зачем, про то капитану знать без надобности!» – криво, без веселья, усмехнулся Миак, поглаживая темную, аккуратно подстриженную бородку.
По властной, спокойной манере держаться капитан сначала принял его за фискала или иного чина из администрации. Сейчас чиновники (ох, прав Плешивый!) такую власть взяли без узды и опаски, что в горле пересыхает от злости. Впрочем, быстро сообразил, что те бы назвались сразу. Этот – нет, словом не обмолвился. Значит, из простых будет. Ну, так простонародье должно знать свое место, а не ходить так, будто никогда не гнуло спину в поклонах!
Евдаксион сам знал за собой этот грех – боялся он власть имущих. Еще с детства, наверное, с тех давних пор, когда босоногим мальцом все время слышал про «них», которые «могут все». В море ничего не боялся, и шторма его били, и с пиратами приходилось рубиться, и однажды чуть не угодил в плен к зловредным арабам-нехристям, ушел с кораблем лишь чудом, за счет собственной лихости и нахальства. А стоит увидеть какого-нибудь демагога (так, на греческий манер, называют теперь чиновников) – сразу дрожь в коленях и на душе как-то нехорошо делается. Неуютно от робости.
Разозлившись, что гость, скорее всего, заметил его первоначальный испуг, Григорс расправил усы, обстоятельно прочистил глотку вином и начал куражиться. Да чтоб ему обжениться на морской каракатице, сочащейся слизью, чтоб ему тысячу лет не ступить на берег, чтоб ему опиться гнилой водой до опухлости рук и ног! Да пусть хоть всю «Божью милость» усадят высокопоставленными особами, а он, Евдаксион Григорс, удачливый купец, уважаемый член Лиги мореходов и корабелов, известный на побережье капитан, не собирается ни в какие Символы. У него свои дела и заботы. Важные дела и многочисленные заботы. «Про которые случайному человеку знать без надобности!» – мстительно передразнил он.
Перед простым человеком почему бы не показать гонор?
Миак слушал капитана, не меняясь в лице. Даже как будто с некоторой скукой, как пожилой учитель наблюдает за проделками очередного юного оболтуса, пришло в голову Григорсу.
– Сто золотых солиди за этот рейс, – прервал он излияния капитана. – Десять – сейчас, остальные в устье Дуная.
– А… – Григорс поперхнулся. – Сто?..
Гость смотрел все так же спокойно.
– Я не ослышался, уважаемый господин?! Сто золотых? Не семиосисов, не тремиосисов, сто полновесных солиди, уважаемый?
Плата раз в двадцать превышала ту, которую Григорс запросил бы, окончательно обнаглев. А честно сказать, согласился бы и за пять серебряных милиарисиев, тоже цена высокая…
– Именно. Сто! Десять – сейчас, остальное – на Дунае, – повторил Миак и небрежно, словно пригоршню медных нумий, бросил на стол кошель грубой кожи. Внутри приятно, мелодично звякнуло.
