– Ты должен потребовать для себя немного земли, Питер, – мягко сказал Гилпатрик.
И тут же понял, как странно прозвучали его слова: он, ирландец, говорил такие вещи иностранному наемнику. Конечно, в традиционной Ирландии воина вознаграждали скотом, который он мог свободно пасти на землях своего клана, но по меньшей мере со времен Бриана Бору ирландские правители вроде ленстерского короля Диармайта стали жаловать своим приближенным поместья, исконно принадлежащие древним кланам. И все же, размышлял Гилпатрик, если воину не удавалось получить материальные подтверждения его подвигов, он возвращался в свой клан героем, и в этом смысле прежний, традиционный порядок был более милосерден. А рыцарь-феодал, даже если и имел любящую семью, не обладал поддержкой клана. Пока он не получал поместье, средств для существования у него не было, хотя он и мог быть благороднейшим человеком. Ирландскому священнику стало даже немного жаль Питера.
Если Гилпатрика беспокоило то, как примет Фицдэвида отец, опасения его оказались напрасными. Конн приветствовал Питера с величавым достоинством. А Питер отметил, какой у священника красивый и добротный дом, и немного удивился, заметив на столике в углу странный кубок с золотым ободком, сделанный из черепа.
Никто ни словом не упомянул о Бекете. Родители Гилпатрика расспрашивали гостя о его родных и о том, как ему служилось у Диармайта на юге. А когда Конн все-таки не удержался и заметил, что он, как священник, немного опасается английского короля, учитывая его обращение с архиепископами, Питер рассмеялся:
– Да мы и сами его боимся.
Если Гилпатрику нужны были какие-то доказательства дружелюбия его отца, он получил их, когда Конн повернулся к нему и произнес:
– Я бы и не подумал, что твой друг – англичанин.
– Вообще-то, я из фламандской семьи, – сказал Питер.
– Но ты родился в Уэльсе? И твой отец тоже?
– Да, это так, – согласился Питер.
– Но я бы сказал, что твой ирландский почти не отличается от нашего. Наверное, потому, что ты говоришь на валлийском?
– Да, всю жизнь.
– Тогда, думаю, ты и есть валлиец, – заявил ирландский вождь и повернулся к жене. – Он валлиец.
Она улыбнулась.
– Ты валлиец, – усмехнулся Гилпатрик.
– Я валлиец, – мудро согласился Питер.
И в эту минуту, когда его происхождение было наконец точно установлено, в дверях появился еще один человек.
– А-а, валлиец, – произнес вождь, внезапно понизив голос, – это моя дочь Фионнула.
Когда она переступила порог, Питеру Фицдэвиду показалось, что никого прекраснее в своей жизни он не видел. Темные волосы, гладкая бледная кожа, алые губы – разве не такой желанный образ рисует себе каждый мужчина? И если в серых глазах ее брата лишь едва заметно лучились зеленые искорки, то необыкновенные глаза девушки сверкали чистейшим изумрудом. Но больше всего после их короткого знакомства Питера поразила ее скромность.
Как же она была застенчива. Почти все время взгляд ее был опущен. С родителями и братом она говорила с очаровательной учтивостью. А когда к ней обращался Питер, отвечала тихо и кротко. Лишь однажды ее голос чуть оживился, когда она заговорила о Палмере и его добрых делах в больнице, где и сама работала до недавнего времени. Питер был настолько околдован этой целомудренной молодой женщиной, что даже не заметил, как все остальные обмениваются изумленными взглядами.
Вскоре родители Гилпатрика сказали, что хотят поговорить с сыном наедине, и предложили Фионнуле показать гостю их маленькую церковь, которая ему очень понравилась. Потом Фионнула повела его к источнику Святого Патрика, показала темную заводь и Тингмаунт, возвышавшийся вдали, и рассказала ему историю о своем предке и святом Патрике, пояснив, что старый Фергус похоронен именно там. Внимательно слушая девушку, Питер понял, что имел в виду Гилпатрик, когда упоминал о высоком положении, которое занимал их род в древности. Любуясь красотой девушки, восхищаясь ее сдержанностью и благочестием, он от души надеялся, что она не помышляет посвятить себя Богу. Такая красавица просто обязана выйти замуж. Ему хотелось, чтобы эта прогулка никогда не кончалась, но все же пришло время уходить.
Предполагалось, что визит Питера будет кратким и единственным, однако при расставании родители Гилпатрика настояли, чтобы он непременно в скором времени пришел снова, ведь он должен узнать, что такое настоящий ирландский пир. Мать Гилпатрика на прощание вручила ему сверток с засахаренными фруктами, а отец, провожая их до ворот, окинул взглядом устье реки и заметил:
– Завтра утром будь осторожнее, Валлиец, надвигается туман.
Поскольку небо было абсолютно ясным, Питер подумал, что такое едва ли возможно, однако из вежливости промолчал.
По дороге Питер не удержался и заговорил о Фионнуле:
– Я понимаю, что ты имел в виду, говоря о своей сестре.
– Правда?
– Она удивительная. Сама добродетель.
– Вот как?
– И очень красивая. Она, наверное, скоро выйдет замуж? – с легким сожалением добавил он.
– Наверное. Родители говорили мне, что у них есть кто-то на примете, – уклончиво ответил Гилпатрик.
– Счастливчик. Наверняка из благородных.
– Ну, что-то вроде этого.
Питеру втайне и самому хотелось иметь положение, достойное руки такой девушки.
Проснувшись на следующее утро, Питер посмотрел на открытую дверь и нахмурился. Неужели еще слишком рано? Почему так темно?
Они разместились здесь вшестером. Питер и еще один рыцарь занимали дом. Трое пехотинцев и раб спали во дворе снаружи. Питер слышал, что этот дом принадлежал некоему Макгоуэну, серебряных дел мастеру, покинувшему город еще после первого прихода англичан. Было тихо. За дверью, во дворе, висела странная бледно-серая мгла. Питер встал и вышел наружу.
Туман. Холодный и сырой, белый как молоко. Питер не видел даже ворот, что находились в нескольких ярдах от него. Мужчины уже проснулись и, закутавшись в одеяла, сидели под небольшим навесом, где, по всей видимости, стоял верстак мастера. В жаровне потрескивали угли. Раб готовил какую-то еду. Питер кое-как добрался до калитки. Даже если в переулке кто-то стоял, ни увидеть, ни услышать его Фицдэвид не мог. Туман облеплял лицо, осыпая его влажными поцелуями. Питер подумал с надеждой, что солнце, возможно, разгонит туман чуть позже, а пока заняться было совершенно нечем. Отец Гилпатрика оказался прав. Не стоило сомневаться в его словах.
Он вернулся во двор. Раб испек в печи овсяные лепешки. Питер взял одну и принялся задумчиво жевать. Лепешка была вкусной и ароматной. А Питер думал о девушке. Хотя он не видел никаких снов этой ночью, ему все же казалось, что Фионнула присутствовала в его мыслях, пока он спал. Он пожал плечами. Какой смысл думать о девушке, которая никогда не будет принадлежать ему? Лучше выбросить ее из головы.
