– Я тут как раз задумался об одной вещи.
– Валяй, рассказывай.
Я закрыл ноутбук:
– Я подумал, что было бы, если бы я поехал во Францию и остался там жить. Если бы я попал в аварию. Если бы мы никогда не встретились. В моей жизни было слишком много развилок, столько возможностей сделаться другим. – Я бросил взгляд на Альву. – Ты никогда не задавалась вопросом, какой бы ты стала, если бы твоя сестра не исчезла? Ведь ты наверняка была бы сейчас совершенно другой.
Она задумалась:
– Да. Это точно.
– Вопрос в том, что не стало бы другим? Что в тебе неизменно? Что осталось бы одинаковым, несмотря на все повороты судьбы?
– Ну и?..
Я подумал о Лиз. Она и раньше всегда была непредсказуемой и жила сама по себе, даже ее увлечение мальчиками казалось просто частью ее натуры, как и слабость к наркотикам и любовь к рисованию и пению. Не важно, что она порой на годы это забрасывала, следуя новому увлечению. Ей достаточно было любого повода – например, наткнуться где-нибудь в магазине на детскую книжку или пуститься с братьями в «путешествие», приняв дозу ЛСД, – суть оставалась прежней: в ее жизни когда угодно мог наступить момент, который пробуждал в ней желание рисовать или музицировать. А Марти, хоть и не сделался врачом или естествоиспытателем, неизменно нес в себе тот редкостный внутренний заряд, благодаря которому достигал любой поставленной цели. Вероятно, он и в других областях науки, например в биологии или физике, стал бы профессором.
– Я не знаю… – Я взглянул на Альву. – А у тебя? Что ты об этом думаешь?
– Гм… У Кьеркегора об этом сказано: «Нужно сломать свое „я“, чтобы стать собою»
[39].
– Что это значит?
Она наморщила лоб:
– Ну, мы рождаемся на свет, и окружающий мир накладывает на нас свой отпечаток через родителей, удары судьбы, воспитание и случайный опыт. На каком-то этапе мы говорим как нечто само собой разумеющееся: «Я – такой», но это лишь то, что лежит на поверхности, наше первое «я». – Она села ко мне на стол. – Для того чтобы найти свое истинное «я», нужно поставить под вопрос все, что ты получил при рождении. Что-то из этого даже утратить, ибо знание того, что действительно является частью тебя, зачастую обретается через боль… Свое «я» различаешь через разломы.
Ее ноги болтались в воздухе.
– С другой стороны, я догадываюсь, что было бы, если бы моя жизнь сложилась иначе или протекала бы проще. Так, например, я не уверена в том, сошлись бы мы или нет. Вероятно, я искала бы себе напористого, беззаботного мужа, менее склонного к рефлексии. Но когда все сложилось так, как сложилось, ты оказался тем, кто мне нужен. Ты, и только ты.
– Честно сказано, но немного обидно.
Она нежно поцеловала меня в висок.
– И почему же я оказался тем, кто был нужен?
– Потому что ты все понимаешь.
Я, подумав немного:
– А еще? То, что я недурно выгляжу, то, что отличаюсь немалым умом, моя скромность?
– Может быть, еще и за твою скромность. – Она оценивающе посмотрела на мою шевелюру. – Ни единого седого волоска. Как тебе это удается?
Вместо ответа я протянул руку и коснулся ее щеки. Она закрыла глаза.
Я вспомнил нашу свадьбу несколько лет назад. Скромное празднование с бумажными фонариками в саду моего брата и речь, которую произнес ее отец. Между ним и Альвой были своеобразные отношения. Они любили и понимали друг друга, но виделись редко. Зато регулярно обменивались письмами, и в одном из них ее отец настоял на том, чтобы взять на себя расходы по свадьбе.
– Ты часто вспоминаешь Фину?
Она кивнула:
– Думаю, так будет всегда.
Альва со вздохом сняла очки и принялась протирать стекла. Лицо у нее было бледное. Все последние недели она жаловалась на усталость и часто температурила.
Я прописал ей перерыв и принес из кухни бутылку вина, она поставила Джорджа Гершвина. Я не понимал эту музыку. Альва же любила Гершвина. «Мой Джордж» – так она его всегда называла. Раньше меня пугало старение, теперь же мысль о том, что через сорок лет мы по-прежнему будем вместе, действовала на меня успокоительно. Вместе сидеть, читать, беседовать или играть в шахматы, иногда поддразнивать друг дружку и вновь и вновь возвращаться мыслями к общему кладезю воспоминаний, которые мы за это время скопили.
Я стал думать, каким будет ее лицо, покрытое морщинами, и как она будет одеваться, когда ей будет под восемьдесят. В тот же миг я понял, что для меня все это не имеет значения и мысль о старости уже не содержит в себе ничего устрашающего.
Потом я зашел в комнату к детям. Оба уже спали, я прислушался к их легкому дыханию. Сперва я присел возле Луизиной кроватки. Живая, веселая девчушка, может быть, слегка самоуверенная. Она уже знала себе цену, знала, что все считают ее очаровательной и за это многое ей прощают. Она любила ластиться ко мне, но при этом видела меня насквозь. Следуя безошибочному инстинкту, она бунтовала только со мной, а с матерью вела себя послушно. Я поцеловал ее в лобик и подошел к кроватке Винсента. Он опять разбрыкался во сне, сбив одеяло. В отличие от Луизы, он был мечтателем и пугался всего неизвестного. Ему нравилась мирная и спокойная обстановка, он часто составлял мне компанию во время работы в кабинете, возил по полу грузовичок или пересказывал мне истории, которые ему прочитала Альва. С самого младенчества он был тихоней. Но почему? Когда это определилось?
Я укрыл его, затем сходил на кухню за пивом и вышел на балкон. По лицу пробежал свежий ветерок, со двора повеяло запахом влажной листвы. Я сделал несколько глотков, ощутил, как в меня вливается ночной покой, а вслед за ним – чувство какой-то благостной печали.
* * *
В январе 2013 года я улетел на несколько дней в Берлин, чтобы поработать с одним из наших авторов над его рукописью. В один из вечеров я ужинал вместе с Лиз, и, к моему удивлению, она привела с собой Тони. Он был в приподнятом настроении и рассказывал о представлении, которое давал на гастролях в Эдинбурге. По сравнению с нашей последней встречей, он выглядел гораздо лучше. Они с Лиз так и не стали парой, но она, судя по всему, относилась к нему серьезнее и больше не мучила рассказами о своих романах.
Когда на обратном пути в Мюнхен мой самолет поднялся в воздух, начало темнеть, и все погрузилось в населенные тенями сумерки. Вид из иллюминатора вызвал во мне неясную тревогу, которая, однако, сразу прошла, когда мы приземлились. Сев на метро, я проверил свой мобильник – несколько звонков от Альвы и ни одного сообщения. Я перезвонил, но она не взяла трубку.
«Скоро буду дома, – написал я ей. – Что там у вас?»
Войдя в квартиру, я увидел, что дети ссорятся. Луиза забрала мягкого жирафа, который принадлежал Винсенту, и собиралась поженить его на одной из своих мягких игрушек, Винсент не соглашался. Они ссорились из-за жирафа, и мне пришлось вмешаться.
