Проспав остаток ночи, я снова проснулся. Хотя за окном светлело, час был еще ранний.
– Ну наконец-то! – Альва в нижнем белье сидела у меня на коленях и водила пальцем вокруг моего пупка. Ее рыжие волосы были заплетены в косу, очков на глазах не было. Вероятно, я посмотрел на нее вопросительным взглядом, так как она указала на мои новеллы, которые лежали на столе беспорядочной кипой листов, носящих на себе заметные следы чтения. И перед тем как лечь на меня, она произнесла четыре магических слова, они до сих пор стоят у меня в ушах:
– Жюль, это по-настоящему хорошо!
* * *
В послеобеденное время я сидел в кабинете. Романов больше даже не пытался писать, а только не сводя глаз смотрел на меня.
– Все в порядке? – спросил я.
Он кивнул с отсутствующим видом и встал. Потом вдруг схватился за грудь.
– Колет, – сказал он срывающимся голосом.
Приготовившись к самому худшему, я кинулся к нему. Силовой прием, и внезапно моя голова оказалась зажатой под мышкой у Романова, я даже не успел осознать, как это случилось. Он стукнул моей головой о письменный стол, потом еще раз о клавиатуру машинки. Наконец мне удалось высвободиться из его хватки, тут его рука двинула меня в лицо. Затем он, отдуваясь, уселся на стул.
Я был в таком испуге от этого нападения, что тоже опустился на стул. В голове гудело. Во рту стоял металлический привкус крови.
– Вы что, думаете, я не замечаю, когда кто-то трахает мою жену? – услышал я его голос. – Я стар, но не слеп. Кем вы себя воображаете? Казановой, неотразимым соблазнителем? Старики плохо спят. Каждое утро я в пять часов уже не сплю и с тех пор, как живу тут с Альвой, всегда заглядываю к ней в это время и смотрю на нее, спящую в своей кровати. А в эту ночь ее там не было. И на прогулку она этой ночью тоже не выходила. Она была у вас.
Я потрогал языком губу, проверяя, не разбита ли она, и промолчал.
– Я просил вас не прикасаться к ней до моей смерти. Это была просьба.
– Это была угроза.
У Романова задвигались желваки.
– Вы обворовали умирающего нищего, не могли хотя бы дождаться, когда он умрет…
Он заговорил сам с собой по-русски, произносил какие-то горькие слова. Я догадывался, что он мог сказать. Происходящее напоминало перевернутые с ног на голову песочные часы, и он не мог этого предотвратить: каждую секунду все больше песчинок пересыпалось из его половины в мою.
Я медленно подошел к нему:
– С одиннадцатилетнего возраста Альва была самым важным человеком в моей жизни. Я не мог…
Инстинктивно я решил не говорить ему, что Альва хотела отослать меня домой.
– Мне очень жаль, Александр, – сказал я. – Но речь идет не только о нас с вами, речь идет и об Альве. О том, чего она хочет.
Романов не ответил, его взгляд был обращен мимо меня. Наконец он кивнул в сторону моего письменного стола:
– Я хочу прочесть обе ваши истории.
– Ничего моего вы еще никогда не читали. Моя интонация может оказаться не в вашем вкусе, вам может не понравиться.
– Вы спите с женщиной, которую любите, – сказал он устало. – Все, что вы сейчас пишете, должно получаться ужасно или очень хорошо.
* * *
Между Романовым и Альвой произошло долгое объяснение. Я слышал голос Альвы, он становился все более энергичным. Она и без того уже с трудом переносила его постепенный упадок, она плохо спала, под глазами у нее появились темные круги, и она ходила по дому как привидение, еле таская ноги. Казалось, она с каждым днем все больше страшится необходимости принять какое-то четкое решение и в то же время стремится к нему.
Низко нависший на вершинах деревьев туман, над горами серое небо. В конце октября уже выпал первый снег, и это еще больше ограничило нас домашними стенами. Я, правда, по-прежнему продолжал каждое утро свои круговые пробежки, но холодный воздух так и сек лицо, а холод пронизывал меня до костей.
Романов дал знать, что ему понравились мои истории, и больше уже ни разу не возвращался к этой теме. Вместо этого он медленно, но упорно продолжал стучать на своей машинке. Мне чудилось, что своим бесконечным тюканьем он хотел постоянно напоминать нам о своем присутствии.
Как-то раз мы любили друг друга у меня в комнате и вдруг опять услышали жалобный и настойчивый стук его машинки. Мы пытались не обращать внимания, но постукивание не прекращалось, и в конце концов Альва оттолкнула меня. На грани слез она молча оделась и пошла к нему.
Продолжал ли Романов злиться на меня, я сказать не могу. Но однажды утром он заблудился внизу возле дороги и при этом упал, а когда я поднял его, он меня обнимал, чего раньше никогда не делал.
В последнее время он повсюду носил с собой книжку Набокова. Куда бы он ни шел, она всегда оставалась при нем, и только один раз он забыл ее на кухонном столе. Я хотел отнести ее к нему наверх и тут обнаружил записку, засунутую между страниц. Мне тотчас же бросилось в глаза мое имя. Рядом еле разборчивыми каракулями было накарябано краткое описание моей внешности и слово «друг». Под ним: «Альва, рыжие волосы, очки, молодая. Моя жена» – и еще несколько описаний, например его кабинета и спальни, или дата рождения и крупными буквами «Швейцария, 2006». Но больше всего я содрогнулся от двух слов, которые он нацарапал справа на полях:
1. Писать.
2. Подвал.
Я отнес книжку «Память, говори» и записку на второй этаж. Романов взял их, не говоря ни слова. Я опасался, что предстоит говорить с умственно помраченным человеком, но он сразу же понял. Это стало нашим последним разговором.
– Как вы наверняка заметили, я болен, – сказал он, сидя за письменным столом. – Моя жена сначала думала, что мою жизнь изменила операция по поводу простаты, но предварительное общее обследование выявило нечто другое. Болезнь Альцгеймера, тогда еще в ранней стадии. Сначала я пытался утаить это от нее, но она очень скоро все поняла.
Он поник.
– С головой у меня неладно, я и сам это чувствую. Я решил уехать в деревню, потому что в городе уже с трудом мог справляться. Вначале еще приезжали погостить родные и знакомые, но мне хочется покоя. Здесь, в горах, не так много нужно держать в памяти. Я, моя жена, вы. Вот эта комната, моя книга. Но распад моего разума все ускоряется.
– Почему вы не обратитесь за помощью? Можно было бы нанять человека, который помогал бы вам.
– Мы говорили с Альвой. Я не хочу всего этого: постоянные визиты к врачу, таблетки и упражнения памяти. Мое лечение – это литература. – Он отвернулся. – И я не хочу, чтобы Альве пришлось за мной ухаживать. Я хочу, чтобы моя жена оставалась свободной.
– То есть лучше в клинику?
– Вы не поняли. – Романов заговорил, делая остановку после каждого предложения и мысленно взвешивая слова. – У моей матушки очень рано началась деменция, она умерла в приюте для больных. Под конец она превратилась в бормочущее, бессмысленное существо и радовалась, когда ей давали посмотреть кукольное представление. Это притом что моя мать была поэтессой, интеллектуалкой с острым умом. Но она не смогла покончить с этим, вовремя принять решение. У меня есть еще пара недель, в которые я сам в состоянии распорядиться своей жизнью. Знаю, что недалек тот момент, когда мой мозг окончательно откажет и я не буду сам себе хозяин. Тогда я уже не смогу как следует довести дело до конца, а останусь доживать растительной жизнью в приюте для больных и престарелых.
