Барон Маргутти записал полученное сообщение на клочке бумаги и поспешил с ним к Францу-Иосифу. Старик взял дрожащими руками лист, опустился в кресло и пробормотал сдавленным голосом: «Also doch!» («Значит, все-таки!») – словно он надеялся, что в последний момент удастся еще избежать разрыва. Затем, на время уставившись на бумагу, углубившись в раздумье, он заметил вполголоса, как бы про себя: «Что же, разрыв дипломатических сношений еще не означает войны».
Тем временем Берхтольд спешно был вызван и заперся с императором. Тисса, Конрад и австрийский посланник в Берлине убеждали императора, что Австрия должна немедленно объявить мобилизацию против Сербии, так как всякое промедление или колебание было бы сочтено за слабость и увеличило бы вероятность русского вмешательства. Пользуясь этими аргументами, Берхтольду нетрудно было убедить престарелого императора в необходимости дать приказ о немедленной частичной мобилизации, имеющей в виду войну лишь против Сербии и Черногории. Согласие кайзера было получено начальником штаба в 9 часов 53 минуты вечера и немедленно приведено в исполнение: 27 июля последовал приказ, а 28 июля было первым днем настоящей мобилизации.
Мобилизация и война
Частичную мобилизацию Австрия предполагала начать только 23 июля. Для концентрации армии требовалось около двух недель, Конрад же не желал начинать войну, пока армии не будут сконцентрированы. Об этом Чиршки был извещен в полдень 26 июля, а в Берлине узнали утром 27 июля. Поэтому там ожидали объявления войны или начала враждебных действий не раньше, чем около 12 августа.
Но когда предварительное и краткое изложение сербского ответа, разосланное Пашичем, стало производить благоприятное впечатление, а Берлин передал в Вену выраженную Грэем надежду, что Австрия отнесется благосклонно к этому ответу, Берхтольд стал сомневаться, целесообразна ли такая продолжительная отсрочка.
– Когда вы хотите, чтобы была объявлена война? – спросил он Конрада в полдень 26 июля.
– Приблизительно 26 августа, – отвечал начальник Генерального штаба.
– Благоприятная дипломатическая ситуация не продлится так долго, – сказал Берхтольд.
К вечеру 27 июля, когда получались телеграмма Сапари с предложением «непосредственных объяснений» и сообщение о предложенном Грэем созыве конференции, такое вмешательство стало казаться еще более вероятным. Поэтому Берхтольд отправил Сапари инструкцию, в которой ему предлагалось вести переговоры с Сазоновым, но не связывать себя никакими обязательствами.
В то же самое время были составлены проект объявления войны Сербии и меморандум, который должен был убедить императора Франца-Иосифа дать разрешение на отсылку объявления войны «завтра рано утром». Меморандум содержал два основных довода: во-первых, в нем указывалось, что ответ Сербии, не представляя никакой ценности по содержанию, составлен умно и примирительно по форме, так что державы Согласия могут попытаться добиться мирной ликвидации конфликта, «если не будет создано ясное положение путем объявления войны».
Второй довод заключался в том, что сербы открыли военные действия, обстреляв австрийские войска у Темес-Кубина на Дунае
[96]. Этими доводами Берхтольд, прибывший в Ишль, сумел убедить императора, сейчас же протелефонировал об этом в Вену и незадолго до полуночи, 28 июля, из Вены отправили в Ниш незашифрованную телеграмму, составленную на французском языке и содержавшую объявление войны Австрией. Так как телеграфное сообщение с Белградом было прервано, то эта телеграмма отправлена через Черновицы и Бухарест.
Таким образом, Берхтольд внес ясность в положение, поставив всех перед совершившимся фактом. Когда русский посол явился с предложением непосредственных объяснений, Берхтольд сказал ему, что не может принять ответ Сербии за основу для дальнейшего обсуждения, потому что сегодня Сербии объявлена война.
Граф Оттокар Чернин. Эрцгерцог Франц-Фердинанд
[97]
1
Конопишт породил много разных легенд. Владелец этого замка был первой жертвой страшного мирового пожарища, и поведение его в годы, предшествующие войне, подвергалось многочисленным и отчасти неверным толкованиям.
Натура престолонаследника была крайне своеобразна. Главной чертой его характера была крайняя неровность. Он редко шел по среднему пути и так же горячо ненавидел, как и любил. Он выделялся решительно во всем, он ничего не делал, как другие люди, и все, за что он брался, вырастало до сверхъестественных размеров. Его страсть покупать и коллекционировать древности была анекдотична и действительно фантастична. Он был чудесный стрелок, но охоту он признавал лишь в грандиозных масштабах, и дичи он перебил не менее ста тысяч штук. За несколько лет до смерти он закончил пятую тысячу убитых им оленей.
Его искусство стрелять в цель, как дробью, так и пулями, было совершенно невероятно. Путешествуя вокруг света, он встретил в Индии у какого-то магараджи стрелка-профессионала. Гости задумали кидать монеты вверх, и профессионал сбивал их. Эрцгерцог также попробовал и побил индуса. При стрельбе он пренебрегал всеми современными усовершенствованными приспособлениями, вроде винтовки, снабженной подзорной трубой, – он всегда стрелял из двухствольной винтовки, и его исключительно дальнозоркие глаза вполне заменяли ему подзорную трубу.
Художественный вкус к планировке парков привел его в последние годы его жизни к развитию главной его страсти: в Конопиште он знал каждое дерево и куст, а больше всего он любил свои цветы. Он был сам своим садовником. Все грядки были засажены по его точным указаниям. Он знал условия, нужные каждому отдельному растению, разбирался в почве, полезной им, и частые изменения или нововведения проводились лишь на основании его точных предписаний. Здесь все происходило в гигантском масштабе; вероятно, деньги, ухлопанные на этот парк, были огромны.
Художественное чутье эрцгерцога было во многих отношениях исключительным: ни одному антиквару не удалось продать ему современное произведение за старинное; вкуса у него было не меньше, чем понимания. Зато музыка была для него неприятным шумом, а поэтов он от души презирал. Он терпеть не мог Вагнера и был вполне равнодушен к Гёте. Он был также неспособен к языкам – французским языком владел весьма посредственно, а помимо него, в сущности, не знал ни одного языка; по-итальянски и по-чешски он успел лишь кое-что перехватить.
