Почему Тисса изменил свое мнение и согласился на ультиматум и на немедленную локализованную войну с Сербией? Достоверно мы этого не знаем. По всей вероятности, какое-то влияние здесь оказал нажим Берхтольда на германский рычаг. Несколько месяцев спустя, когда австрийские и германские государственные деятели в частном порядке обменивались взаимными обвинениями относительно ответственности за войну, Тисса писал Чиршки:
«Прежде чем предпринять выступление против Сербии, мы обратились за советом к Германии. Нашу ноту в Белграде мы предъявили после того, как германское правительство непосредственно поощряло нас на это и заявило, что считает настоящее положение благоприятным для того, чтобы окончательно рассчитаться (с Сербией)».
Мы уже видели, что Берхтольд все время убеждал Тиссу, что Германия стоит на такой позиции, и приводил это в качестве довода в пользу того, что необходимо воспользоваться настоящим моментом для сведения окончательных счетов с Сербией.
Но еще сильнее повлияло на Тиссу другое обстоятельство: он все больше убеждался, что если Австрия не будет теперь действовать энергично, то впоследствии ее враги будут обращаться с ней пренебрежительно; это и заставило его скрепя сердце изменить свою позицию. Месяц спустя он писал своей племяннице:
«Моя совесть чиста. Нам уже набросили веревку на шею, и, если бы мы ее не перерезали, нас бы задушили в удобный момент. Иначе мы поступить не могли. Но мне было мучительно, что нам пришлось сделать то, что мы сделали»
[78].
Это убеждение создалось у него под впечатлением изобличающих материалов, собранных в Сараеве и в особенности вследствие выступлений некоторых сербских дипломатов и сербской печати, которые Тисса считал «совершенно нетерпимыми». Уже в своем письме Францу-Иосифу от 8 июля он протестовал против заявлений Сполайковича и Иовановича, сербских дипломатических представителей в Петербурге и Берлине, а также против «тех общеизвестных злоупотреблений со стороны сербской печати, обществ и школ, на которые мы уже жаловались». 14 июля после совещания с Берхтольдом Тисса посетил Чиршки и сказал ему, что он изменил свою точку зрения.
Граф Тисса сказал, что до сих пор он всегда настаивал на осторожности, но с каждым днем все больше приходил к убеждению, что монархия должна решиться на энергичные действия, чтобы тем самым доказать свою жизнеспособность и положить конец совершенно нетерпимым условиям, создавшимся на юго-востоке. Тон сербской прессы и сербской дипломатии до такой степени высокомерен, что становится совершенно невыносимым. «Мне было трудно решиться дать совет начать войну, – заявил Тисса, – но в настоящее время я твердо убежден в ее необходимости и приложу все свои силы, чтобы поддержать величие монархии».
Другим решающим фактором, оказавшим влияние на Тиссу, было повторение Берхтольдом милитаристских доводов Конрада, что
«в дипломатических переговорах следует тщательно избегать всякой медлительности, всех дипломатических выступлений с последовательными этапами, что могло бы дать нашим противникам время принять военные меры и поставить нас в невыгодное стратегическое положение».
Берхтольд после совещания 14 июля писал Францу-Иосифу в своем докладе:
«Граф Тисса отказался от своих возражений против ультиматума с коротким сроком для ответа, потому что я разъяснил ему военные затруднения, которые вызовет всякая задержка в таком деле. Я привел также тот довод, что и после мобилизации возможно мирное соглашение, если Сербия достаточно быстро пойдет на уступки».
Таким образом, целый ряд причин – предполагаемая позиция Германии, провокационный тон сербских министров и сербских газет, соображения военного порядка и общее убеждение, что самое существование двуединой монархии зависит от прекращения сербской пропаганды, – побудили Тиссу отказаться от своей оппозиционной тактики.
Итак, Берхтольд преодолел главнейшие препятствия предъявлению ультиматума, не приемлемого для Сербии. Форма ультимативных требований еще не была окончательно установлена на совещании 14 июля, но Берхтольд в тот же вечер обещал Чиршки, что, как только окончательный текст ультиматума будет установлен на втором заседании Совета министров, которое должно было состояться 19 июля, он немедленно в самом конфиденциальном порядке покажет ему ультиматум, еще прежде чем он представит его Францу-Иосифу на одобрение. Однако этого обещания, как мы увидим дальше, Берхтольд не сдержал.
Теперь Берхтольд и один из секретарей Министерства иностранных дел, барон Музулин, немедленно приступили к составлению ультиматума.
Старания Австрии обмануть Европу
В эти дни, пока составлялся ультиматум и пока Берхтольд выжидал окончания визита Пуанкаре, он прилагал все старания к тому, чтобы сохранить содержание ультиматума в величайшей тайне. Он уверял, что, прежде чем предъявить требования к Сербии, он хочет выждать окончательных результатов сараевского следствия.
Для того чтобы устранить всякие подозрения относительно своих действительных намерений, Берхтольд устроил таким образом, что австрийский начальник штаба и военный министр покинули Вену и как будто бы уехали в отпуск
[79]; все австро-венгерские должностные лица усвоили в своих выступлениях более миролюбивый тон.
Когда Тисса вернулся в Будапешт и на следующий день должен был отвечать на интерпелляцию в венгерском парламенте, он заявил:
«Наши отношения с Сербией, конечно, должны быть приведены в ясность, но каким образом… этого я, ввиду особого характера вопроса, сказать не могу. Вопрос находится еще в стадии обсуждения. Я могу только снова подчеркнуть, что правительство вполне сознает всю силу доводов в пользу сохранения мира. Правительство не считает, что решительное выяснение отношений должно обязательно повлечь за собой военные осложнения. Поэтому я не буду заниматься здесь никакими предсказаниями, а только укажу, что война – неприятное крайнее средство, которое надлежит применять лишь тогда, когда исчерпаны всякие возможности соглашения. Но всякое государство, всякая нация должны быть в состоянии прибегнуть к войне как к ultima ratio, если они хотят продолжать существовать в качестве государства и в качестве нации».
Это заявление, выдержанное в стиле Дельфийского оракула, в общем, оказало успокаивающее действие. В Вене некоторые усмотрели в нем намерение спокойно выжидать дальнейшее развитие событий, указание на то, что австро-венгерское правительство держится спокойной тактики; другие усматривали в этом скрытое намерение предпринять действия, которые пока еще не решены. В Париже даже «Temps» благосклонно отзывался об умеренности Тиссы и сказал несколько добрых слов об австрийском правительстве, но другие французские газеты указывали на контраст между тоном, в котором была выдержана речь венгерского премьера, и той нетерпимостью, которую проявляла до этого времени венгерская пресса; отмечали также пламенную речь лидера оппозиции Смерчани.
