Я считал его энергичным человеком, который, будучи правителем, проводил бы определенные идеи и реформы, которые могли помешать нам… Ради объединения южных славян приходится жертвовать жизнью многих. Поэтому и был убит Франц-Фердинанд. Но все же главным мотивом, который руководил мною, было желание отомстить за сербский народ».
Третьим мотивом было стремление разжечь оппозицию и ненависть к владычеству Габсбургов, вызвать революцию среди сербов в Боснии и Герцоговине и, таким образом, подготовить отторжение этих провинций от двуединой монархии и объединение их с Сербией в национальном югославянском государстве. Принцип намекнул на это в словах, которые мы уже цитировали, когда он выразил опасение, что Франц-Фердинанд, взойдя на престол, мог бы провести какие-нибудь решительные реформы, например, осуществить свой триалистический план объединения южных славян не путем соединения их с Сербией, а посредством предоставления им такого же положения в монархии Габсбургов, какое немцы занимали в Австрии и мадьяры в Венгрии.
Когда Принципа спросили, отвечало ли такое объединение его желаниям, он воскликнул: «Боже избави!» – вызвав этим смех в зале суда. Наоборот, он полагал, что объединение будет осуществлено Сербией.
«Я националист, я стремился освободить южных славян, ибо я южный славянин. Объединение должно совершиться под давлением террора… Что касается Сербии, то она обязана освободить нас, как Италия освободила итальянцев»
[46].
Это совпадает с его дальнейшими «признаниями» в тюрьме:
«Идеалом молодежи было объединение югославянских народов – сербов, хорватов и словенцев, но не под властью Австрии, а в виде какого-нибудь государства, республики или чего-нибудь в этом роде. Я считал, что если Австрия окажется в затруднительном положении, то произойдет революция. Но для такой революции нужно сначала подготовить почву, создать настроение. Ничего не делалось. Убийство могло создать такое настроение».
Он считал, что если он создаст надлежащую атмосферу, то идея революции и освобождения получит распространение сначала в среде интеллигенции, а потом и в массах. Он полагал, что таким образом удастся привлечь внимание интеллигенции к этому делу, как это было с Мадзини в Италии, во время итальянского Освобождения. Принцип не думал, что в результате подобного деяния возникнет мировая война. Он, правда, предполагал, что мировая война вспыхнет – но не сейчас. Словом, это были как раз те мысли, которые распространялись в Белграде в значительной части пропагандистской литературы «Народной Одбраны», а также в газете «Черной руки» – «Пьемонт», откуда черпали свое вдохновение Принцип и его товарищи.
Габринович был согласен с Принципом, что надо действовать подобно Мадзини и подготовлять в Боснии революцию, которая откроет путь для объединения всех сербских областей, некогда входивших в империю Стефана Душана. Но политические взгляды Габриновича сложились несколько иначе: первоначально он держался анархистских и социал-революционных воззрений, но, прожив некоторое время в Белграде и общаясь с «комитаджами», усвоил более националистическую точку зрения. В 1914 году он определял свою позицию как «анархистскую с примесью национализма».
Идеалом его была югославянская республика, а не монархия с сербской династией. Объединение сербов должно было совершиться «по методу Мадзини».
«Идеалом было отторжение Боснии от двуединой монархии. На этом мы все сходились. Некоторые из нас высказывались в пользу династии Карагеоргиевичей; я был республиканцем. Мы могли бы прийти к компромиссу, чтобы король Петр оставался королем до своей смерти, но чтобы потом была провозглашена республика».
Таковы были три основных мотива, руководившие двумя главными заговорщиками. Но трудно сказать, какой мотив имел наибольшее значение – личное психопатическое состояние заговорщиков, их желание отомстить Австрии или их сербский национализм.
В настоящее время югославянские писатели и те историки, кто им сочувствует – например, Евтич и Сетон-Уотсон, – придают главное значение югославянскому национализму. Но в 1914 году сами обвиняемые не утверждали этого. Принцип, когда его спросили, действовал ли он главным образом из чувства мести либо во имя национального объединения, то есть преобладал ли у него личный или политический мотив, ответил: «Личный, но другой тоже был силен. Они почти уравновешивались».
Желая смягчить преступление или объяснить его причины, часто утверждали, что со стороны эрцгерцога было бессознательной провокацией устраивать маневры в Боснии, так как сербы опасались, что он собирается напасть на Сербию. Указывали также, что сербы были раздражены тем, что он прибыл в Сараево как раз в день сербского национального праздника, в день святого Витта. Это особенно подчеркивалось писателями, враждебно относящимися к Австрии и сочувствующими Сербии
[47].
Но из собственных показаний Принципа и Габриновича не видно, чтобы эти соображения оказали на них какое-нибудь влияние. Они начали организацию своего заговора, когда узнали, что эрцгерцог собирается прибыть в Боснию, но еще до того, как им стало известно, что он будет в Сараеве в день святого Витта. Они решили убить его в Боснии не потому, что были возмущены его приездом или опасались нападения на Сербию, а потому, что его пребывание в Боснии создавало чрезвычайно удобную обстановку, чтобы претворить в действие те три побуждения, которые были указаны выше.
«Свора убийц» и австрийская «халатность»
Большинство писателей, сочувствующих южным славянам и критически относящихся к Австрии, восприняли фантастические обвинения Уикгема Стида и склонны изображать убийство эрцгерцога как нечто неизбежное. Причины тому они усматривают: в австрийском гнете, в сильном распространении национального движения в Боснии и в том, что эрцгерцога поджидала целая «свора» убийц – с одной стороны; в том, что австрийские власти по преступной халатности не приняли соответствующих мер предосторожности для охраны эрцгерцога, – с другой
[48].
