– Боже, когда ты научишься целовать руки?! Только кончики пальцев нужно… Мне так нравится, – Рут вырвала ладонь из цепких лап мужа, бледных, с синим пятнами волос, и протянула ее стоящему рядом Людерзену. Тот церемонно, с восхищенной улыбкой коснулся ее пальцев.
Она выпила первая. С откровенной поспешностью, словно ее томила жажда. Голова была запрокинута, волосы, в пышной прическе, падали на оголенные плечи. Так Рут и застыла. Бокал не то сам выпал из рук, не то она бросила его. Захохотала истерично.
Ее подхватили Каюмхан, Людерзен. Ольшер попытался успокоить шахиню.
– Вы устали…
Она плакала, заслонив лицо руками:
– Устала… Да, я устала…
Каюмхан и Людерзен повели Рут в комнату. В кабинет президента.
Ольшер всполошился:
– Нет, нет… Не сюда.
Это было слишком ясное предупреждение. И капитан поправился:
– Нужен диван… подушка.
Громкое рыдание разносилось по всему дому, и в зал стали сбегаться гости. Вошел Дитрих. Бросил взгляд на кабинет, на человека в сером. Успокоился. Сказал Ольшеру:
– Как невыносимо медленно идет время.
– Да, еще только девять, – согласился капитан. Отвел штурмбаннфюрера в сторону. Зашептал: – Это спектакль? Или натуральная истерика?
– Кажется, все настоящее. С Рут что-то происходит.
– Нервы, – покачал головой Ольшер. – У нее очень трудная роль… В жизни.
– Надо облегчить задачу. Сберечь шахиню. Она еще понадобится…
Ольшер снова кивнул. Чтобы поставить точку. Его мало интересовала Рут. Вообще уже не интересовала. Он думал о другом.
– Я был уверен, что он воспользуется этой суматохой… Такая удобная ситуация…
– А если его здесь нет? – выдвинул предположение Дитрих.
– Все туркестанцы на банкете. Об этом я позаботился, хотя Каюмхан и возражал. Его, видите ли, шокирует общество соотечественников.
– Одного нет.
– Кого же?
– Азиза Рахманова.
– Неужели он?! – поразился капитан.
– Я только упомянул отсутствующего. Мертвого. Живые действительно здесь. И тот, кого мы ждем, или слишком робок, или мы не сумели создать ему условия. Надо развеселить гостей. Заставить их двигаться.
Через минуту все ожило. Все задвигалось. Гостей принялись гонять, под разными предлогами, из комнаты в комнату. Человек в сером покинул свой пост. Разыскал даму и устроился с ней за столиком. Против кабинета.
Часы показали десять. Свет горел во всем доме. Яркий свет. Даже в комнате, где лежала Рут. Лежала с закрытыми глазами и стонала.
– Когда это кончится? Когда?
– Не надо, не надо, милая, – гладил ее руку Каюмхан. – Потерпи.
– Пусть они уйдут. Пусть уйдут. Я ненавижу всех. Всех ненавижу…
– Что ты говоришь?!
– Прикажи им. Ну!
– Опомнись, Рут.
Она вцепилась в его плечо. Судорожно. Нанося боль своими острыми требовательными коготками.
– Я хочу быть одной в своем доме… Шахиней хоть немножко. Сегодня…
Каюмхан оторвал ее руку:
– Замолчи…
– А-а!.. Ты не можешь… Значит, все неправда… Все.
Она опять заплакала.
Мимо кто-то пробежал. Или прошел торопливо. Каюмхан бросился к двери. Припал ухом к скважине.
– Кажется, уже…
И решительно повернул ключ. Он боялся выстрелов.
В пять минут двенадцатого это случилось. Ольшер следил за временем. Мял край скатерки, жевал ее пальцами. Смотрел на часы и на человека в сером. Но не он, человек в сером, подал сигнал. Все. Все, кто был в гостиной, затихли. Смолкли неожиданно. Потом Ольшер увидел его самого, выходившего из кабинета. Увидел и вздрогнул.
– Значит, все-таки он… Непоправимая ошибка!
Можно было еще протянуть, заставить Дитриха и всю его свору помучиться. Вон как они нервничают, томятся. Но собственное сердце тоже на последнем пределе. Боль непрерывная. Одна боль.
Саид выкурил сигарету. Одну. Другую. Это заметили: гестаповцы все видят и все учитывают.
Пора. Он поправил китель. Неизвестно зачем. Глянул на Берга. Тот стоял у гардины. Бледный. Ни кровинки на лице. В глазах мучительная тоска.
Прощай, товарищ… Прощай и ты. Как много раз прощался здесь. Все уходили… Теперь мой черед.
Гремел рояль. Танцевали. Кто-то старался веселить гостей, делал вид, что ничего не происходит.
– Господа, вальс… Старинный немецкий вальс…
Берг подбежал к штурмбаннфюреру:
– Разрешите мне… взять его.
Дитрих поморщился:
– Вы слишком взволнованы, Рудольф… Притом вы знаете мой принцип…
Он запустил руку в карман, снял с предохранителя пистолет и так пошел через зал. К выходу.
Из спальни Ольшер позвонил на Принц-Альбрехтштрассе. Руки у него тряслись от волнения, с трудом попадали на цифры диска.
– Операция заканчивается…
Губы незаметно раздвигались в улыбке. Счастливой улыбке.
– Все в порядке, господин бригаденфюрер.
Из шестого отдела, почти тотчас, полетела во все пункты заготовленная заранее радиограмма: «Приступайте к выполнению приказа номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” – согласно графике. О начале операции донести немедленно».
Он прошел одну комнату, другую. Перед ним расступались. На него смотрели удивленными глазами. Смотрели те, кто знал. Ему подали шинель. Швейцар туркестанец. И даже пожелал доброго пути.
Потом он стал спускаться по лестнице. Медленно. Отсчитывая ступени. Сердцем. Оно билось звонко.
Наружная дверь была открыта. В нее врывался веер. Теплый, пахнущий, как и днем, весной. Далекой весной, которая почему-то решила сегодня, в январскую темень, коснуться земли.
Среди многочисленных сообщений, полученных в Москве за эту тревожную ночь с границы, с линии внутренней обороны, где шла схватка с врагом, павшим с неба, было и это шифрованное донесение:
– «Двадцать шестой» долг перед Родиной выполнил.
Короткое донесение. Но полковник Белолипов читал его долго. Очень долго…
