– Предположим…
– Нет, мне нужно знать определенно!
Офицеры переглянулись, причем носатый снова усмехнулся, теперь уже не скрывая этого – уголки его большого рта сдвинулись, а в глазах мелькнула лукавая смешинка.
Ответил скуластый:
– Считайте это утверждением. Итак, какое отношение вы имеете к документам?
– Сколько их было? – торопился Ольшер. Снова офицеры обменялись взглядами.
– Восемь… – после некоторого молчания назвал цифру скуластый. Назвал наобум – так следовало понимать его неуверенный тон.
– А их было семнадцать, – со злорадством объявил гауптштурмфюрер. – Семнадцать отдельных списков. И на каждом печать Главного управления СС и подпись группенфюрера.
– Возможно, – допустил скуластый.
– Так сколько же? – опять потребовал Ольшер. Он все ждал и ждал со страхом опьянения, а оно не наступало. Внутри было горячо, ужасно горячо, но мозг не туманился, легкое головокружение, напугавшее капитана, исчезло – мысль работала четко, и все представлялось ясным. Даже слишком ясным. – Сколько?!
– Это надо проверить, – вмешался носатый. – Однако проверка предусматривает какие-то отправные данные. Ваши данные. Подробности, так сказать…
Ольшер рассмеялся. Впервые и очень неожиданно. С нервными нотками в голосе. Все же коньяк подействовал – так поняли офицеры.
– Вы все… Абсолютно все знаете обо мне… – Ольшер осмелился съехидничать: – И не надо жевать резину!
Носатый сморщился, усы поднялись при этом к самым ноздрям, и, казалось, он сейчас чихнет. Но чих не последовал. Носатый сказал скучно:
– Тем более… Между прочим, кто такой Исламбек… и какое отношение к делу имел он?
Ольшер вздохнул:
– Я полагал, что вы с ним уже знакомы…
4
Исламбек шагал по Вене, весенней Вене, залитой апрельским солнцем и пронизанной ароматом тающего снега. Последний раз снег лег на шпили церквей и карнизы дворцов, чтобы тут же исчезнуть и звоном капели и журчанием ручьев наполнить улицы – единственной радостной музыкой, которая звучала теперь в городе Шуберта и Штрауса, – грустно-холодном городе, похожем на красивую, даже изысканно красивую декорацию уже не играющего театра. Здесь все было грустным: и пустынные улицы, и серые очереди у булочных, где хлеб не пах хлебом, а венская сдоба существовала лишь в виде поблекших картинок на старых витринах, и сами венцы, одетые в темное, прикрытые поношенными шляпами, которые они старательно приподнимали, встречая каждого, кто был в военной форме, – а в военной форме были почти все, все не седые и не покалеченные, не опирающиеся на костыль или руку старушек…
Исламбек шагал торопливо, не поднимая головы и не показывая глаз из-под большого козырька форменной шапки. Он не отвечал на поклоны венцев, ему было не до этикета. Лишь изредка, когда сталкивался лицом к лицу с каким-нибудь стариком, обнажавшим голову перед офицером СС, он кивал скупо или вскидывал руку – хайль! – и шел, шел дальше.
Было что-то около двенадцати, когда Исламбек пересек Рингштрассе, прочерченную несколькими рядами деревьев, еще голых, но уже пахнувших спелыми почками. Деревья, как и на Унтер-ден-Линден в Берлине, стояли вдоль мостовой и тротуара, но только теснее. Их стригли, хотя в этом не было уже никакого смысла – венцы не замечали ничего, кроме эсэсовских мундиров, страшных и потому заставлявших каждого быть настороже. Исламбек пересек улицу справа перед парламентом – вернее, зданием, считавшимся когда-то парламентом, – и углубился в сквер перед Ратхаузом. Здесь тоже теснились деревья, к каждой аллее подступали клумбы, укутанные еще по-зимнему камышовыми матами. Мертвый фонтан поблескивал влагой – в чаше лежал ночной снег, почти прозрачный, похожий на студень.
Часы высокой стрельчатой башни Ратхауза показали пять минут первого – Саид остановился возле фонтана, вынул сигареты и закурил. Это было сделано подчеркнуто церемонно, как когда-то на кладбище у Бель-Альянсштрассе, в один из первых дней пребывания Саида в Берлине. «Семь часов. Первая и третья пятница, вторая и четвертая среда», – он запомнил это на всю жизнь. Тогда упал на Бель-Альянс товарищ. Товарищ, который шел к «двадцать шестому», чтобы сказать: «У меня испортилась зажигалка, разрешите прикурить от вашей!» Не спросил. Не дошел до Саида Исламбека. Минуло два года, страшных, казавшихся последними в его жизни, и вот он снова в ожидании, снова пять минут, но не восьмого, а первого, – время отступает, все будто начинается вновь. И это радовало Саида. Он щурился на солнце, скрывая улыбку, что так кстати была бы в этот весенний день. Щурился, помогая себе думать и вспоминать, рисовать то, что ожидает в ближайшие минуты.
Сейчас появится Рудольф Берг. Друг. Его можно назвать и другом, хотя Саид никогда еще так не называл его. Но надо назвать, просто необходимо, какая-то потребность выразить этим словом свое отношение к человеку, который прокладывает тропу для Саида. Тропу среди опасностей, а опасности на каждом шагу, и не знаешь, когда и где они настигнут. Берг умеет выбирать нужное, точное направление, не всегда легкое, чаще всего не легкое, но приводящее к цели. Поэтому Саид верит Бергу. Верит еще тому, что он не упадет, никогда не упадет. И не просто верит, убежден в этом. Почему убежден? Ответить трудно, нельзя, наверное, ответить на такой вопрос. И если бы спросили, – пожал плечами: «Не знаю. Видимо, потому, что не падал ни разу. Во всяком случае, я этого не видел!»
Саид пришел к Ратхаузу по указанию Берга, опять-таки Берга! Он обдумал условия встречи, разработал маршрут, определил время. Он взял на себя заботу о безопасности Саида. Поэтому так спокоен сейчас унтерштурмфюрер и так легко ему около спящего фонтана, около самого Ратхауза, где окопались нацистские прихвостни и из каждого окна выглядывают настороженные и придирчивые глаза эсэсовцев и гестаповцев. Зона СС! Берг избрал ее как самую типичную для человека в форме унтерштурм фюрера – здесь он неприметен. Туркестанцы, прибывшие на свой конгресс, до Ратхауза не доберутся. Во-первых, время заседаний совпадает с моментом встречи двух разведчиков, во-вторых, насытившись до икоты речами своих пастырей, они кинутся, естественно, не к Ратхаузу, а в кафе и рестораны, чтобы запить слова чем-нибудь освежающим и приятным, или поспешат на набережную развеяться, поболтать со скучающими и, главное, голодными венками. Официальные правительственные места далеки от маршрутов чиновников ТНК и офицеров Туркестанского легиона. А именно эти чиновники представляют наибольшую опасность для Исламбека – они могут узнать своего бывшего коллегу и доверенного человека Ольшера. Кстати, Ольшер тоже здесь, в Вене. Но он – союзник, пока союзник, и от него скрываться нечего…
Уже не пять минут первого, а семь. Чаша фонтана обойдена, и Исламбек выходит на панель, что пролегает вдоль фасада Ратхауза, под его рисунчатыми стенами и стрельчатыми окнами. Здесь много офицеров – они поднимаются на крыльцо парадного или сбегают по ступенькам на тротуар. И среди офицеров рослый, светловолосый оберштурмфюрер, как всегда подтянутый и строгий. На лице две резкие складки, сдерживающие уголки рта, чтобы они не раздвинулись в улыбке, не нарушили холода, царствующего во всем облике гестаповца. Руки в карманах черного плаща, скрытые от чужого взгляда, напоминают об опасности, – в них оружие. Так думает каждый, идущий навстречу оберштурмфюреру, и невольно сторонится.
