Болохов помнил, как их красный эскадрон с шашками наголо врывался в занятые белыми села, неся смерть всему живому. Даже стариков, даже женщин с малыми детьми, случалось, не жалели. Так было на Орловщине и Тамбовщине, так было в Поволжье и на Урале… Помнит он и то, как, сопровождая продотрядовские обозы, они, голодные и злые, рыскали по сибирским деревням, добывая хлеб для Красной армии. Коль надо было – силой отбирали зерно у крестьян. Кто сопротивлялся – тому штык в бок или шашкой по черепу. После них приходили белые, и картина повторялась. Виселицы, тысячи безымянных могил, сожженные селения, руины вместо городов… И так по всей земле русской. Все, все погрязли в грехах! И самое главное, не понимали, что грешат. А это, говорят, самый великий грех, когда не понимаешь, что грешен…
Что и говорить, войны всегда начинаются под фанфары и праведные речи, но вот заканчиваются, как правило, дикостью и варварством. Это и понятно. Ведь война – это не ремесло, даже не обусловленная необходимость. Это болезнь человеческая, при этом болезнь душевная, вызванная первобытным чувством вседозволенности. А разве для душевнобольных существуют законы? Но все теперь почему-то пытаются оправдать свои смертные грехи исторической необходимостью. И Болохов тоже хотел оправдаться, если не перед Богом, в которого он никогда не верил, то хотя бы перед историей. Не получалось. Потому как с некоторых пор ему все чаще и чаще стали являться во сне образы тех, кого он когда-то лишил жизни. Таких было много, и они не давали ему покоя, поселившись в его мозгу. Кто-то из них винил его в жестокости и проклинал, кто-то молил о пощаде. Ему бы просить прощения у них, а он и во сне продолжал проявлять революционную решительность. Как будто кто наслал на него порчу, отравив его кровь вечной ненавистью. Одних, как и прежде, он продолжал убивать в бою, других по приказу трибунала ставил к стенке, третьих душил в своей постели… Он бы, наверное, сошел от всего этого с ума, если бы не служебная рутина, которая ни на минуту не давала ему расслабиться.
…Все так же предательски хрустит под ногами снег, все так же со стеклянным звоном разлетаются в стороны потревоженные льдинки. Идут молча, пугаясь даже собственного шепота.
Неожиданно где-то за спиной послышалось негромкое лошадиное ржание и следом цокот копыт. «Что это? – с тревогой подумал Болохов. – Кавалерийский разъезд? Или разводящий дозорную смену повел? Нет, скорее всего, все-таки разъезд. Дозорные обычно ходят пехом. А если все-таки дозор, да еще и с собакой? Тогда та непременно их учует…»
Болохов пытался догнать шедшего впереди проводника, чтобы предупредить его об опасности, но тот вдруг остановился и начал чутко вслушиваться в тишину.
Снова в темноте со стороны советского берега доносилось лошадиное ржание, но уже где-то сбоку. «Кажется, пронесло», – с облегчением подумал Болохов. Хотя чего он своих-то боится? А ведь боится. Потому как именно они и могут испортить ему всю обедню. Да, Дулидов обещал подстраховать его, но вот вопрос, как он собирается это сделать? Не пойдет же он на городскую заставу просить пограничников, чтобы те не слишком-то нынче усердствовали в связи с проведением на их участке секретной операции. Ибо кто даст гарантию, что эта информация не попадет в руки врага? А коль так, любой дозорный может подстрелить их в темноте.
Вот и думай сейчас, что делать. Хотя за него должен был думать проводник, который взялся живым и невредимым доставить его на тот берег. И пока что, слава Богу, у него это получилось. Вот только как ему удается так ловко обходить пограничные посты, если учесть, что дозорные здесь на каждом шагу? На них можно было напороться уже на берегу, да и на льду, их, поди, немало прячется среди торосов. Чтобы их обойти, без всякого сомнения, нужен свой надежный коридор. А его могут организовать только чекисты, которые работают в боевом и оперативном взаимодействии с местной службой погранохраны. Что ж, выходит, Федор наш человек? Или он ведет двойную игру?.. Вот тебе и молчаливый лешак. Сермягой прикидывается, а на самом деле…
«Интересно, давно он этим делом промышляет?» – неожиданно подумал Александр, стараясь поспеть за проводником, который, решив, что им ничто не угрожает, снова двинулся в путь. У него широкий шаг, поэтому приходится его постоянно догонять. – Скорее всего, начал-то еще при царском режиме. Тогда ведь многие шли в Китай за контрабандным товаром. Когда же к власти пришли красные, пришлось приспосабливаться уже к ним. Вначале это была военно-береговая охрана, которую в двадцать пятом сменили пограничники, ставшие для таких, как Федор, главной головной болью. Особенно после того, как государство основательно взялось за контрабандистов, которые, как писали газеты, наносят огромный ущерб советской экономике.
…Чем ближе был берег, тем сильнее у Болохова колотилось сердце. Проклятье! Снова он чуть было не грохнулся на лед, споткнувшись о какое-то препятствие. Вот бы наделал шуму!.. Впрочем, бояться уже особо нечего. Свои остались далеко позади – здесь уже чужие владения. Ну а к китайским властям ему, так или иначе, придется обращаться, иначе уготована жизнь нелегала. А он знает, что это такое… Нет, уж лучше жить открыто – так надежнее.
Идти пришлось долго, несмотря на то, что в этом месте Амур не широкий – версты не наберется. Мешали препятствия, которые постоянно попадались на их пути. Днем оно было бы проще, тогда любая колдобина, любой бугорок видны, а в темноте даже небольшая трещина на льду тебе помеха. Один неосторожный шаг – и все, собирай, как говорится, кости. Это хорошо, если ты везучий, а если вдруг ногу или руку сломаешь, что тогда?..
Однако им повезло – дошли без приключений. Ну, наконец-то! – облегченно вздохнул Болохов.
Вскарабкавшись на невысокий отвесный берег, они укрылись в густом тальнике.
– Ну все, господин хороший, мы на месте, – глухо проговорил проводник. – Со мной ты уже рассчитался, так что можешь идти на все четыре стороны.
Болохов растерялся.
– А вы?.. Вы сейчас куда?
Тот хмыкнул.
– Ну, куда-куда – домой, конечно…
Это было сказано так обыденно, так по-домашнему просто, что у Болохова защемило в груди и ему стало тоскливо и одиноко. «Хорошо этому Федору, – подумал, – домой пойдет, а каково мне? Бедная матушка, она даже не подозревает, какие душевные и физические муки приходится испытывать ее сыну, которого революция все никак не хочет отпускать от себя». Сидеть бы ему сейчас в тепле да рисовать свои картины, а он все рыщет где-то по белу свету и ищет на свою задницу приключений. Да когда же это кончится! Нет, все, вот вернется в Москву – тут же подаст рапорт об увольнении. Хватит, навоевался, пора и на покой.
– Может, доведете до первых домов? А то я никак не сориентируюсь, – умоляюще попросил он Федора.
– Нет, не могу, – ответил тот. – Дальше сам. А то еще ненароком и меня вместе с тобой загребут. Это тебе все равно…
Неожиданно где-то неподалеку заржала лошадь.
– Ну вот, казачий разъезд пожаловал, – прошептал проводник. – Хочешь – иди к ним. Они тебя и отведут куда надо.
