«Изыдите, язычники, изыдите и люди,
и узрите днесь Царя Небесного
словно на престоле высоком,
на простом осленке в Иерусалим входящего.
Род иудейский, неверный и прелюбодейный,
прииди, узри Того, Кого видел Исаия
во плоти нас ради явившегося,
как Он обручает Себе целомудренный Новый Сион
и отвергает осужденное сонмище…»
На этих словах слезы подступили к горлу Кассии, но она усилием воли сдержалась – надо было допеть. «Нет, не может быть, чтобы Господь оставил его! – мелькнуло у нее в голове. – Разве можно сочинить такое без Божией помощи?.. Это слишком прекрасно!..»
«…как в нетленном же браке и нескверном,
нескверные стеклись, славословя, неискусозлобные дети.
С ними же мы, поя, возопиим песнь ангельскую:
осанна в вышних
Имущему великую милость!»
…Вечером Великой среды игуменья получила письмо от Льва. «Сегодня твою стихиру пели в Святой Софии. Государь захотел быть на службе там, а не в дворцовой церкви, и сам управлял хором. Стихира великолепна! В храме многие плакали, и я тоже».
«Вот и сбылась детская мечта! – подумала Кассия. – Но как! Знала бы я, когда мы говорили об этом с мамой и отцом Симеоном, что мою стихиру будут петь в Великой церкви иконоборцы!.. Пожалуй, я бы страшно возмутилась…»
Стихира действительно произвела на слышавших ее в Святой Софии необычайно сильное впечатление, особенно на женщин – на галереях пролились потоки слез. Императрица тоже пришла в такое умиление и сокрушение, какое давно уже не посещало ее. Августа догадалась, что хор пел ту самую стихиру, о которой Феофил говорил ей, вернувшись после посещения Кассииной обители, но, хотя это вызвало у императрицы некоторую ревность – впрочем, к ее собственному удивлению, не такую уж острую, – Феодора ничего не стала говорить мужу. Сначала она хотела расспросить его и, быть может, немного съязвить или как-то выразить свою обиду, но вдруг подумала, что это будет выглядеть глупо и ни к чему хорошему не приведет: «Я только лишний раз покажу себя сварливой ревнивицей, а что в том пользы? Ведь он же честно сказал мне, что нельзя требовать от него того, чего он не может дать…» Однако главное было даже не в этих соображениях, а в том, что Феодора боялась порвать незримую нить, тончайшую, почти неопределимую, которая протянулась между нею и Феофилом, помимо плотского влечения, связывавшего их всегда. Она сама не могла пока понять, что это за нить, какова ее природа, что следовало из этой связи, но ясно ощущала, что связь существует, и старалась гасить свои обидчивые порывы. Но стала ли она сдерживаться потому, что ощутила эту возникшую связь, – или может быть, напротив, осознала существование этой связи потому, что сумела выйти из замкнутого круга своих оскорбленных чувств и взглянуть на мужа другими глазами? Как бы то ни было, появление этого другого зрения определенно было связано с попыткой соблазнить Евдокима, потому что теперь императрица уже не ощущала себя столь «невинной», как прежде. Феофил сказал, что «всё знает» о ее неудавшейся попытке измены, – но догадывался ли он о том, что, обняв комита схол, она ощущала не просто желание отомстить? Она хотела Евдокима – и то, что измена не состоялась, нимало не оправдывало ее, ведь это случилось не по ее желанию, а вопреки ему… Вряд ли влечение к этому «мальчику» можно было назвать любовью, но всё же красивый каппадокиец, с его страстью, нежностью, сочувствием, преданностью и проницательностью, не оставил ее равнодушной – она понимала это слишком ясно, и это сознание не давало ей судить Феофила так легко, как это она делала раньше…
На второй седмице после Пасхи Феодора зашла в императорскую библиотеку положить на место «Пир» Платона и встретилась там с Математиком. Феофил разрешил ему посещать библиотеку в любое время, и августа нередко видела его там. Вот и теперь Лев сидел за столом и просматривал какую-то книгу, а перед ним лежали еще несколько рукописей. Увидев августу, он встал и поклонился.
– Здравствуй, господин Лев, – улыбнулась Феодора. – Что ты так прилежно изучаешь? Должно быть, что-то философское?
Она не так уж часто общалась с Философом, но он внушал ей симпатию и очень располагал к себе. Августа радовалась, что теперь они были и в церковном общении, и ей уже не раз приходила в голову мысль задать Льву кое-какие занимавшие ее вопросы. Вероятно, на них мог бы ответить и синкелл, но его Феодора всё же побаивалась; ей казалось, что Лев, много лет учивший самых разных людей, проявит больше снисходительности, если она вдруг скажет какую-нибудь глупость…
– Нет, августейшая, – ответил Математик. – Хочу подобрать несколько толковых сочинений о составлении гороскопов и сравнить их.
– Ты думаешь, что наша судьба зависит от звезд? – недоверчиво спросила императрица.
– Нет, в прямую зависимость и в то, что вся жизнь человека с рождения подчинена движению светил, я не верю, разумеется. Но мне думается, что время рождения оказывает определенное влияние на характер или, по крайней мере, может оказывать… как например урожай пшеницы зависит от времени посева. А те или иные черты характера впоследствии влияют на жизнь человека. Хотя тут, конечно, всё небезусловно, но некие закономерности, тем не менее, существуют.
– Хм… Моя мать всегда говорила, что гороскопы это «бесовские суеверия», а мне самой казалось, что это очень обидно – зависеть от бездушных звезд! Если всё предопределено, то зачем пытаться что-то изменить в своей жизни? Но ты интересно объяснил… Характер, конечно, влияет… А я вот читала Платона. Захотелось немного приобщиться к философии.
– Весьма разумный шаг, августейшая!
Императрица усмехнулась.
– Мне, вероятно, стоило бы заняться этим гораздо раньше… Но в юности я считала, что женщинам философию знать не нужно, – она помолчала. – Возможно, если б я думала иначе, я бы избежала многих неприятностей в жизни… Впрочем, – добавила она с горечью, – это всё равно было невозможно! У нас в семье никому в голову не приходило учить девочек таким вещам.
Лев внимательно посмотрел на августу.
– Мне кажется, государыня, что полезнее учиться чему-либо тогда, когда сам осознаёшь в том нужду. Сейчас ты видишь, что тебе нужна философия, и ты будешь внимательно изучать ее, а если б тебя пытались учить ей в юности…
– Когда я засыпала над Аристотелем! – Феодора грустно улыбнулась. – У отца в библиотеке была его книга «О душе», и я однажды попробовала почитать ее… С тех пор больше не пробовала. У меня никогда не было склонности к таким вещам! А потом… потом оказалось, что мне бы весьма пригодились философские познания… только уже было поздно.
– Думаю, пока мы живы, научиться чему бы то ни было никогда не поздно, так говорил еще Сократ. Когда его укоряли, что он в старости стал учиться играть на лире, он ответил: «Разве неприлично узнавать то, чего не знал?» А мудрец Фалес сказал, что счастлив тот, кто «здоров телом, восприимчив душой и податлив на воспитание». Но некоторые души, по разным причинам, бывают поначалу невосприимчивы и, как следствие, неспособны к обучению, это развивается в них только с годами. Души, они как нити, августейшая. Шелковую производит сама природа, и эта нить наиболее тонка, мягка и красива; шерсть мягка, но ее нужно чесать и обрабатывать, прежде чем прясть; лен груб и жёсток, и его приходится долго трепать и, можно сказать, всячески издеваться над ним, прежде чем он умягчится и станет пригоден для тканья, но зато из него потом выходят ткани тончайшие и легкие, мало уступающие шелковым.
