– Благодарю, брат, но я сам, – ответил он и решительно взялся за перо.
«Скончался общий ваш отец, – писал Навкратий, – тот, говорю, отец, который любил вас нежной отеческой любовью, как истинных своих чад, как делателей винограда Господня, как послушных сынов, как Христовых воинов, как верных исповедников, как своих сотрудников и соучастников во многих или лучше – во всех его подвигах! Преставился общий отец наш, бывший учеником и подражателем Христовым, устами Церкви, украшением священников, столпом веры, правилом монахов, евангельским пастырем, преемником апостолов, славным исповедником, готовым на все мучения, светом Православной Церкви, учителем вселенной…»
Николай, с пачкой листов в руках, стоял за спиной игумена, читал через его плечо появлявшиеся на пергаменте горестные строки, и слезы текли по его щекам.
«Быв доселе поражаемы многими другими бедствиями и злоключениями, мы однако же еще не получали столь тяжкого и опасного поражения. Но вот, для нас помрачился теперь прекраснейший мир, сетует Церковь, рыдают народы, что не стало борца, что умолк провозвестник и мудрый советник. Священное сословие ищет своего началовождя, исповедники – соисповедника, борцы – своего подвигоположника, больные – врача, скорбящие – утешителя… Мы ходим теперь с печальным и унылым лицом. Мы сделались предметом поношения и радости для противников и еретиков…»
Это было правдой: иконоборцы действительно, если не радовались, то, по крайней мере, вздыхали с облегчением, узнавая о смерти Студита: ушел из жизни главный и самый опасный их противник, и хотя остались его опровержения, письма и ямбы, но они, конечно, не могли заменить живого человека, а если б кому-то пришли в голову новые доводы против икон, Феодор уже не смог бы их опровергнуть. Иконоборцы не хуже нового Студийского игумена сознавали, что главная опора иконопочитателей изъята из постройки, «и грозит опасность, чтобы по падении такой опоры не пали другие, и чтобы чрез это не обнаружилось то, что было в них гнилого».
– Ну вот, – сказал патриарх Сергие-Вакхову игумену, когда весть о кончине Студита дошла до Константинополя, – прорицавший нам скорую смерть умер, а мы с тобой всё еще живем! – он усмехнулся.
– Что ж, – ответил Иоанн, пожимая плечами, – мы тоже не вечны, святейший. Феодор сделал себе имя как среди единомышленников, так и среди врагов – по-моему, завидная участь!
– Ну, с этой точки зрения у тебя не должно быть поводов для зависти! – Антоний хмыкнул.
– Да, в этом смысле мы с ним достойные противники, – усмехнулся Иоанн. – Но на самом деле сейчас еще рано говорить о том, кто какое имя себе сделал. Пока у каждого из нас много сподвижников и много недругов. Но неизвестно, что будет лет через… пятьдесят хотя бы. Если наша Церковь устоит в православии, нас с тобой, владыка, грядущие роды будут, возможно, ублажать. Ну, а если дело опять повернет к иконопоклонству, точно будут проклинать! В любом случае вечная слава нам обеспечена, не так ли?
– Как ты странно рассуждаешь! – воскликнул патриарх. – Можно подумать, тебе всё равно, какое учение истинно! Я уж не говорю о вечной участи каждого из нас самой по себе…
– Нет, святейший, мне не всё равно, но почему бы и не порассуждать, так сказать, отвлеченно? Мы ведь говорим о том, что называется земной славой, а с ней дело обстоит именно так, как я сказал. Что до славы небесной, то это материя тонкая. Вот, допустим, вспомним великого Юстиниана. Мы имеем прекрасную «Церковную историю» Евагрия Схоластика, который не усомнился отправить этого императора прямо «в преисподние судилища». Или взять Прокопиевы хулы, существующие наряду с его же панегириками! Мы сейчас этого государя почитаем во святых, а для его современников и ближайших потомков это было совсем не очевидно. Зато земная слава сама по себе, хорошая или дурная, очевидна всегда. А суд Божий в любом случае не тот, что человеческий. Конечно, когда проходит время, десятилетия или столетия, потомки постепенно разбираются и выносят суждения о том, кто был прав, а кто нет. Но я бы не рискнул сказать с уверенностью, что эти суждения всегда соответствуют суду Божию.
– Да, но… есть же случаи, когда это соответствие явно! Если Церковь сочла человека святым или, напротив, еретиком, то какие тут основания для сомнений, коль скоро мы верим, что Церковь есть «столп и утверждение истины»?
– Э, владыка, – улыбнулся Иоанн, – это тоже не всегда верно. Вспомни небезызвестного Евагрия. Хоть он соборно осужден, в книгах мы встречаем его как «блаженного авву», в том числе у людей, писавших после осудившего его собора. И то, и это – часть церковного предания. Другой пример: святитель Евтихий Константинопольский. В одних книгах читаем, что он был изгнан с престола за ересь, в других – что, напротив, за исповедание православия. Святой Григорий Двоеслов утверждает, что этот патриарх впал в ересь, но перед самой смертью покаялся. Возможно такое? Конечно. Но можем ли мы точно знать, действительно ли он покаялся в своих догматических воззрениях? Ведь очень вероятно, что он ни в чем таком не каялся и умер с чувством выполненного долга, уверенный, что пострадал за православие, – о чем как раз и говорит его житие. Как бы то ни было, во святых он почитается. Вполне возможно и обратное: человек всю жизнь пробыл в ереси, и его осудили как еретика, а между тем перед смертью он покаялся пред Богом, только об этом, допустим, никто или почти никто не узнал. Примет ли Бог его покаяние? Думаю, безусловно. Будут ли его в Церкви анафематствовать до скончания мира сего? Тоже безусловно, только как это влияет на его вечную участь? Ведь ясно, что на соборах ереси проклинают, прежде всего, чтобы оградить паству от их тлетворного влияния. Затем и анафемы изрекаются, чтобы остеречь людей от следования за еретиками, а то и не за ними самими – они ведь и умереть к тому времени могут, как в случае с Оригеном, – но за теми зломудрствующими, которые провозглашают их своими учителями. Но все ли из тех, кто поименно осужден на соборах, на самом деле мучатся в геенне огненной? Думаю, на этот вопрос ответить невозможно. Как говорится, увидим ясно, когда умрем, – Иоанн снова улыбнулся. – Прошу прощения, святейший, я немного увлекся… Целую лекцию прочел!
Патриарх несколько мгновений пристально глядел на игумена и, усмехнувшись, сказал:
– Твоя лекция весьма занимательна, отче… Всё-таки ты действительно великий софист, как зовут тебя наши противники! Похоже, ты уже заранее просчитал, как тебе не остаться в проигрыше и в случае, если тебя по смерти прославят, и в случае, если проклянут!
– Возможно, – рассмеялся Грамматик. – Но заметь, владыка: прославят меня или проклянут, а эпитет «великий», пожалуй, и так, и этак будет сопровождать мое имя! Так что ты прав: мне действительно не стоит завидовать покойному Феодору.
– Да, но эпитеты, которыми тебя наградили и еще наградят на этом свете, вряд ли помогут тебе на том, если вдруг тебе придется там несладко.
– Разумеется. Но вопрос моей вечной участи не зависит ни от кого, кроме меня, и не разрешим никем, кроме Бога. А потому и касается только Его и меня.
…Патриарх перечел полученное накануне письмо и задумался. Это был уже шестой донос: анонимный, как и прежние, он сообщал «его святейшеству мудрейшему предстоятелю Нового Рима, благочестивейшему и твердейшему хранителю православных догматов», что в недавно построенной по соседству со Свято-Диевым монастырем женской обители организован «притон иконопоклонников, откуда злочестивая ересь распространяется по Царствующему Городу и далее». Антоний и сам знал, что эти монашки, которых и было-то там всего пятеро, много занимаются перепиской книг и распространением писаний против иконоборцев, но формального повода добиваться каких-либо прещений против монастыря пока не было: с одной стороны, все имели полное право верить, как хотят, ибо на то было высочайшее позволение; с другой стороны, иконопочитательские апологии распространялись частным образом, а в открытую монахини предлагали на продажу в Книжный портик в основном псалтири, Евангелие и жития святых. Кроме того, патриарх опасался лишний раз докучать императору церковными делами: внимание Михаила в последнее время поглотила война с арабами.
